Результат первого "майдана" в Москве

Константин Семин. Вспоминая 90-е
http://politikus.ru/articles/58445-konstantin-semin-vspominaya-90-e.html

Из комментариев:
Да, это все результат первого "майдана" в Москве в 1991 году!

Что ж... Я, например, по наивности своей, тот "майдан" 91-го поддерживал. Тогда настолько настое**нила "руководящая и направляющая" роль КПСС, и особенно Горби-меченый, что любой кипишь было легко затеять. За всё хорошее против всего плохого. Протрезвел быстро. 90-е оказались лучшим "вытрезвителем" для опьянённых "демократией".

все так !если добавить еще старушек и стариков на морозе торгующих книгами и всякими старыми вещами чтобы хоть как то заработать,недостроенные заводы и и пустующие фабрики,безработица-страна огромный базар-нищий и голодный,,,страх выйти вечером на улицу,особенно мужчинам(могли убить за недаденную сигарету битами или железный прутами),убивали за еду за норковую шапку,шубу или просто сумку с едой и еще чего много много-страшного!

И пожилых учительниц, которые в сумерках, оглядываясь - не дай боже, ученики увидят - рылись в мусорных баках.

100500 плюсов. Горбачевско-ельцинкие годы воспринимаются сплошной чередой лжи, несправедливости, дикости и наглости. И сквозь весь этот шабаш - неутихаемый стыд. Обоих ненавижу настолько, что ни смерть одного, ни глубокая некрасивая старость другого не могут меня примирить с ними. Возможно, ненависть стала глуше, спокойнее, насыщенной удовлетворением от того, что век созданной ими ублюдочной власти оказался короток. Не то, чтобы она - эта власть - исчезла полностью или не оставила еще не вычищенное метастазы, но прививка 80-90ми, надеюсь, будет такой сильной, что о ней можно сказать словами замечательного литовского поэта Эдуардаса Межелайтиса:
Боль, которой мое сердце не знало,
Превратилась в соленый, колючий комок
И как пуля навеки в гортани застряла,
Чтоб дышать я не мог и забыть я не мог.

Страшное, склизкое, глумливое безвременье...

Очень говорящее фото. Свидание с Америкой плохо кончается для любой страны.
Но Россия выстояла.

Пепелище 90-х.
На фото, если кто помнит - горящий Верховный Совет, наш первый и последний парламент.

По официальной версии, там погибло 200ти человек. На самом деле - более полутора тысяч.

При этом, официальные каналы пытались представить это как "переворот", хотя это был протест противников шоковой терапии, возглавленный депутатами-перестройщиками, избранными на подъеме горбачевской гласности.

в тему приступа ностальгии по 90м.

И люди, которые ТОГДА довели страну до этого кошмара, СЕЙЧАС пытаются вернуться во власть. :fight2

Да...90е поплутав немного нашли себе новое место.Украину.Нам понадобилось 10 лет чтоб понять что друзей у нас нет.Сколько нужно будет хохлам чтоб очнутся?

Источник: http://politikus.ru/articles/51300-morok-90-h.html
Politikus.ru

На эту тему много есть мнений и понятное дело все они разные, как и жившие тогда люди. Мне понравилось это.

"Как ни странно, но девяностые ассоциируются у меня не только с войной. Точнее, они с войной почти и не ассоциируются - вот что странно.
Хотя, безусловно, та война была абсолютно чернушной. Эталонным дерьмом, без примесей. В том числе и для меня. Отец умер от инсульта. Через две недели после него умерла бабушка. Вторая бабушка торговала шоколадками по электричкам, чтобы откупить внука от армии. Мама ездили за мной в Чечню, ночевала на блок-постах и все видела своими глазами. Август 96-го, затем дизелятник, уголовное дело по дезертирству, сводчатые подвалы в Лефортово, дурка, сортировка "Груза-200" на вокзалах в Москве… Блин, у меня даже собака тогда сдохла.
А до этого - девяносто третий, по Таганке ходят танки, расстрел Парламента осколочно-фугасными, трассера на Арбате, пьяная возбужденная толпа, горка густой артериальной крови с белыми сгустками из бедренной артерии на ступенях мрамора, избиение милиционеров под мостом и крики "убей его!"

А до этого - талоны. Талоны на все. На сахар, на крупу, на макароны, на сигареты, на водку, на туалетную бумагу. И пустые прилавки магазинов. и огромные ценники в сотнях тысяч неденоминированных рублей. И задержки зарплаты родителям - по полгода, по восемь месяцев. И инфляция, сожравшая всю зарплату, когда её наконец-то выплатили.
И какие-то странные зеленые волосатые яйца на вонючих загаженных спонтанных рынках у метро по шесть рублей штука. Столько стоил доллар тогда - шесть рублей. Только потом я узнал, что эти яйца называются "киви". А попробовал их вообще только в двухтысячных уже, наверное.
Пустой холодильник. Реально пустой. Совершенно нищенская зарплата мамы - учителя русского и литературы, и развал космической отрасли, в которой работал отец.
И еще джинсы-варенки. Двести рублей. Полторы маминых зарплаты. А она мне купила. Не знаю, с каких денег. Не знаю, как копила. Но я безумно хотел. Я чуть не заплакал тогда. Чуть не плачу и сейчас.
И девяносто восьмой, когда, уже вернувшись из армии, однажды за сигаретами я ходил три раза. Я курил тогда "Петр-1", он стоил пять тысяч рублей. Я взял пять тысяч и пошел в магазин. Оказалось, что с сегодняшнего утра они стоят уже пять пятьсот. Я вернулся домой, взял еще пятьсот, и пошел в магазин снова. Но пока я ходил туда-обратно, объявили обеденный курс доллара, и пачка стала стоить уже шесть тысяч. В общем, все как в "Черном обелиске" Ремарка.
Ну и братки, конечно же. Куда ж без них.
Помню, вышел из школы - а по улице пули летают, народ жмется к подворотням и в телефонной будке на полу лежит что-то темное, мешковатое, и из него течет красная лужа.
В ресторане "Закарпатские узоры", или, в просторечии" "Шайба", что был рядом с моей школой, очередного авторитета ручной гранатой взрывали стабильно чуть не раз в месяц. Братки на черных джипах, расцвет гопников и шпаны с бейсбольными битами, бандитизм, черные риэлторы, трупы бабушек-пенсионеров в канализационных коллекторах, казанские, солнцевские, люберецкие, набержночелнинские, курганские, братва не стреляйте друг в друга и вообще запредельный уровень преступности. В реанимацию можно было попасть просто за то, что недостаточно быстро поехал на зеленый, например.
И гигантская, просто какую-то тараканья толпа проституток на Тверской, около Госдумы. Как они в прямом смысле слова оккупировали проезжавшие авто - как стаи обезьян на сафари, требующие бананов - и это было противно и страшно одновременно.
Так что какого-то особого умиления от девяностых я не испытываю. То еще времечко было, надо заметить.
Свобода? Да, конечно. Свобода.
Но только свобода не от слова "правовое демократическое государства". А от слова - безвластие. Это была свобода безвластия.
Делать, действительно, можно было все, что угодно. Но при этом, желательно, чтобы был еще и автомат в багажнике.
Ну и президент-алкоголик, коробка из-под ксерокса, первый "административный ресурс", голосуй или проиграешь конечно же -тоже.
Но, черт возьми…
Все-таки, черт возьми, было в тех временах что-то безумно свободное, что-то, осмысленное, нацеленное вперед.
Казалось, что все это - бандюки, нищета, инфляция, война, нувориши на "Мерседесах" у казино в нищей стране, старики-пенсионеры, талоны, стрелки, перестрелки, бандитский беспредел, ментовский беспредел - все это остаточные явления.
Все это не фундамент новой жизни, а осколки старой.
Острые, конечно же, осколки, которые еще больно режутся, которые еще мешают жить, ходить и радоваться жизни, но мы их подметем, очистим и построим все-таки новую нормальную жизнь и страну.
Было ощущение того, что что-то главное уже сделано, что-то главное уже произошло, и теперь осталось только доделать,довести до ума, докрутить, еще немного дотерпеть - и все будет нормально.
Но самое главное…
Люди перестали бояться других людей - вот что.
Люди перестали бояться выражать себя.
Тот взрыв свободного телевидения с запредельными рейтингами, взрыв настоящей политической журналистики, новостной журналистики, взрыв ток-шоу - а половина из них были такого качества, которое нынешним даже и не снилось, и даже политические ток-шоу были, что сейчас кажется вообще невозможным - да и не только телевидения, взрыв вообще всего - бизнеса, торговли, фермерства, каких-то безумных и небезумных изобретателей, рационализаторов, людей с горящими глазами и горящими идеями, взрыв в том числе и клубной культуры, то появление всевозможных фриков, всевозможных суб-культур, панки, байкеры, металлисты, позже депешисты, рэп, рейв, хардкор, "Гагарин-пати", "Армадилло", "Мастер", "Пропаганда" и даже "Голодная Утка" - о, и "Голодная Утка" тоже - тот взрыв всевозможных течений и направлений во всех сферах жизни общества, от фермерства до кислотных сообществ, от фриков до снобистских толкиенистов - вот что харатеризует те времена лично для меня.
Люди начали самовыражаться.
Делать то, что они хотят.
Кто-то - брать в аренду землю, кто-то - красить волосы в оранжевый цвет.
И при этом - удивительное дело - оставаться пусть и противоположными - но полюсами одного единого целого.
Это было время возможностей.
Общество было объединено каким-то общим вектором развития в этом своем Диком Западе лихих девяностых.
Ощущение, напрочь утерянное сейчас.
Вот чем характеризуются те года для меня.
Тогда у нас впереди было - будущее.
Неизвестно какое, но - будущее.
А сейчас у нас впереди - только прошлое.
Да и то - говенное."

А.Бабченко

Так, ведь "майдан" в 91-ом опосредовано привел к власти товарища Путина? В таком случае, для большинства сегодняшнего российского населения - это был "правильный майдан". Разве не так?

Результат - отнятая юность и совршенная безнадега. Из чайников звучащая мысль - образование, воспитание - ничто. Лучшая профессия для девочки - проститутка.. Войны. Позорные. Страх перед чеченцами и всеми кавказцами..
Мордор.

Говорят, что флешмоб про 90-е запустил фонд Ельцина. По этому поводу могу лишь повторить то, что говорил много раз ранее: «Ельцин – это ад».

И фото из прошлого это в целом подтверждают. Я вижу множество молодых, но некрасиво одетых и отвратительно сфотографированных людей, в глазах которых читается потерянность в истории.

Разделение, касающееся оценки 90-х, проходит по простому критерию – для одних это было время возможностей. Для других – время невозможностей.

Я, несомненно, отношусь к числу вторых. Когда кто-то говорит, что «при дедушке был порядок», это означает лишь одно: что такие, как они, получали прибыль, в том числе и на том, что таким, как я, не давали возможности печататься и выступать.

1990 год

Представьте: я в нашей калужской деревне сижу на дереве с радиоприемником и книжкой набоковских «Других берегов». Я читаю о том, как Набокова дразнили и даже били за то, что его отец – кадет и вместе с Милюковым Россию продал, а радио «Свобода» вперемежку рассказывает о гибели Виктора Цоя и дает радиоспектакль «Невозвращенец» по повести Александра Кабакова о том, как перестройка закончится диктатурой, развалом и убийствами.

Картина «Невозвращенца», кстати, очень напоминает сегодняшнюю постмайданную Украину. Не рой другому яму.

В «Литературной газете» на четырех листах опубликован трактат Солженицына «Как нам обустроить Россию». Листы надо каждый сложить вчетверо, и получается 16-страничная брошюра, где говорятся удивительные вещи, что 11 республик непременно отделятся, Казахстан придется поделить на русский и казахский, а России, Украине и Белоруссии нужно составить союз. И все это кажется таким странным – с чего бы всем отделяться? Ну, прибалты – понятно, а остальным с чего бы?

1991 год

Мама приносит с работы выданный для успокоения населения продзаказ: палку копченой колбасы, индийский чай и связку бананов, и это жалкое зрелище лишь усугубляет ощущение безысходности. Мы невесело шутим, что в программе ГКЧП есть один полезный пункт: обещают всем выдать приусадебные участки и нам такой не помешает.

Но не проходит и трех суток, как я стою на набережной у здания СЭВ, нынешней мэрии, напротив Белого дома. На пыльном стекле выведена пальцем чья-то шутка: «Забьем снаряд мы в тушку Пуго». Министр внутренних дел СССР Пуго к тому моменту уже застрелился (или его застрелили), и от этой разухабистой надписи я чувствую некоторую неловкость.

1992 год

– Господа, куда мне вложить свой ваучер?
– Поручик Ржевский, молчать!

Я вложил свой ваучер удачней большинства соотечественников. Мы продали его за восемь тысяч рублей, и в достопамятном букинисте в Столешниковом я приобрел на эти деньги «Осень средневековья» Йохана Хейзинги. С тех пор это вложение дало мне около 10 000% прибыли.

Первую половину года бабушка торговала у метро какими-то консервами, пользуясь «свободой торговли», и на это мы жили. Потом мама бросила медицину и нашла работу кухарки в банке. Тут мы начали жить слегка кучеряво.

1993 год

Фотография первая. Мы отмечаем мое 18-летие запеченным в духовке крохотным кусочком мяса. Мамин банк кончился, и начался голод. Я глушу его, гуляя с девушкой за руку по старой Москве, разыгрывая театрализованные диалоги на много часов. Однажды мы отправляемся за город, просто посидеть у речки. Пропускаем нужную электричку и идем до следующей станции пешком по шпалам.

Фотография вторая. Мы гуляем по парку Царицыно с девушкой из православного университета. Она рассказывает, как ездила на электричках паломничать в Дивеево и красивым голосом поет какие-то духовные песнопения.

Приехав домой, я обнаруживаю, что не работают телеканалы, по радио Гайдар истошно призывает выйти на площадь и защитить демократию. Я всю первую половину года зачем-то бегал на митинги, которые «демократы» (то есть демшиза вроде Льва Пономарева и расстриги Глеба Якунина) собирали против минимально адекватных государственников в окружении Ельцина.

Эти митинги, кстати, собирали раз в десять больше народа, чем Навальный на Болотной. Поэтому я, разумеется, бросаюсь спасать демократию. Демократией оказался музыкальный обозреватель Артур Гаспарян (позднее его поймают в постели с Киркоровым), что-то вещавший с балкона Моссовета. Мы ждали, что сейчас придут красно-коричневые и нас всех убьют, но потом объявили, что пришли «наши танки».

Утром я просыпаюсь от звонка Юли: она хочет смотреть на то, что происходит у Белого дома, и пойдет со мной или без меня. Разумеется, я иду с ней, мы забираемся на крышу соседнего дома вместе с полусотней таких же идиотов. Вокруг лупят снайперы. Под огнем стоят выведенные из Белого дома депутаты, кухарки и даже дети. Какие-то выстрелы поверх их голов. В автобусы начинают грузить «баркашевцев» с руками за голову.

Я смотрю на это, и с каждым звуком выстрела в меня вливается чувство глубокой неправильности всего происходящего. Оно усугубляется через некоторое время, когда знакомая очень гуманитарная и интеллигентная дама рассказывает, как она с друзьями развлекалась, подсчитывая секунды между мгновенной передачей звука выстрела танка на CNN и эхом, долетавшим до ее дома на Садовом кольце.

1994 год

Почти ничего не происходило, кроме того, что я начал печатать публицистику в газете «Сегодня». Я принес статью против неправославности Проханова – ее охотно напечатали. Потом я принес вторую, о том, что для защиты детей от сект хорошо бы преподавать в школе основы православия. Ее не взяли, сославшись на то, что «принцип светской школы не подлежит оспариванию». Так я познал границы либеральной свободы слова.

1995 год

Пока невеста примеряет новую фату к маминому свадебному платью, я в соседней комнате обсуждаю со своим свидетелем трактат о том, что Бога нет. В кармане у меня два обручальных кольца из позолоченного серебра. На мне болоньевое пальто, которое моя бабушка берегла последние лет семь, и теперь оно, конечно же, чудовищно мало.

Жена получает первый гонорар за перевод любовного романа. Невероятные деньжищи: пять миллионов рублей (примерно как 50 тысяч сейчас). Мы идем на Новый Арбат и покупаем один гамбургер на двоих в какой-то палатке (никаких макдональдсов мы тогда и не видали). С тех пор с каждого заработка мы ходили к этой палатке и покупали один на двоих гамбургер.

1996 год

Мы идем по ночной улице к ближайшему ларьку, чтобы на последние пять рублей купить другу пластиковый стаканчик с водкой. Он поругался с девушкой, ему плохо. Но доза водки слишком мала, и вместо того, чтобы заснуть, он полночи рассказывает нам о том, что гады-американцы вытворяют в Боснии. Удвоить дозу возможности нет, так как больше нет денег.

В конечном счете меня подобное положение достает и к преподаванию на полставки в школе я прибавляю работу в православной книжной лавке в гумкорпусе МГУ. 10% дневной выручки, и вскоре можно даже купить себе у соседей-букинистов толстый словарь древнегреческого.

Интересно, что даже эта нищенская «состоятельность» провоцирует панический страх перед приходом коммунистов, а поскольку с Ельциным уже всей стране все ясно, я оказываюсь в категории лопухов, которые ведутся на разводку с Лебедем.

Все это вгоняет в депрессию, и я на наконец-то приобретенном компьютере двигаю танчики и магические армии, в то время как жена ходит по району с тяжелой сумкой и продает вахтершам чай «Каркаде».



Вообще, если и было что-то симпатичное в 90-х, так это удивительное гостеприимство. Защищаясь от социального холода, люди охотно согревали друг друга и держали двери нараспашку. У меня, человека очень закрытого, дома все время кто-то ночевал, за моим компьютером то играли, то печатали, я за чьим-то компьютером то печатал, то играл.



1998-1999 годы

В деревню Гадюкино провели интернет, и неожиданно началось сжатие разреженного и усталого русского социального пространства – стали создаваться сотни и тысячи новых связей и ситуаций.



Мы пережили какую-то революцию, где в точке сингулярности сошлись информационный переворот, национализм и антиамериканизм, примаковско-маслюковская нелиберальная экономическая политика и зарождение феномена Путина.

На рубеже 1998-1999 родились «нулевые», закончившиеся лишь в феврале 2014-го.



http://vz.ru/columns/2015/9/22/767970.html

Прям хоть проси тему закрепить. Это нельзя забывать. Наряду с ВОВ.

Девяностые в общественном сознании до сих пор не осмыслены во всей полноте. Две существующие версии даже не конкурируют — они отменяют друг друга, исключая возможность диалога.
Для кого-то это было «лучшее время нашей жизни», «десятилетие свободы и надежды», но для большинства куда лучше подходит формула «лихие девяностые». Эмоционально эти два подхода настолько различны, что синтезировать на их основе что-то объединяющее — почти неразрешимая задача.

Между тем, девяностые — ключевой период в современной истории России. Все, с чем мы имеем дело сегодня, родом оттуда: коррупция, жесткое подавление оппозиции, войны на границах, политтехнологии, либерализм в экономике, свободные поездки за границу, широкий доступ к западным технологиям, книгам, фильмам и музыке... иными словами, все дурное и все хорошее. Неслучайно подавляющее большинство политиков и медиа-персон родом именно оттуда, из девяностых.
Если мы не договоримся друг с другом, чем было это десятилетие в истории России, мы не сможем достичь национального консенсуса и, значит, не сможем двигаться дальше.

На мой взгляд, отправной точкой должно быть признание того, что девяностые были травмой для страны — и, позволю себе сказать, травмой даже для тех, кто вспоминает это десятилетие как время свободы и надежды. Те, кто жаждали обрести свободу слова, вероисповедования и передвижения, не ожидали, что к свободам будут прилагаться криминализация повседневной жизни, нищие старушки в переходах метро и стрельба из танков в центре столицы. Те, кто, стараясь не думать о насилии и нищете, радовались этим свободам, говорят сегодня «но зато у нас была надежда». Однако и это поведение — тоже способ побороть «травму девяностых».

(Конечно, среди участников сегодняшнего флэшмоба есть и те, кто были слишком молоды, чтобы испытывать какую-либо травму: в девяностые они только входили в самостоятельную жизнь и сразу принимали ее такой, какой она была — с бандитами, беженцами, нищими и смертями от передоза. Как в любое другое время были люди, погруженные в свою внутреннюю и личную жизнь настолько, что вообще не замечали, какое десятилетие у них за окном. Но для большинства жителей России это все-таки был травмирующий опыт.)

Во многом идеологическая победа условного Путина базируется на том, что в отличие от своих оппонентов, он признал эту травму. Модель «лихих девяностых» была принята обществом, потому что это была единственная модель, резонирующая с общественным ощущением катастрофы, сопутствовавшим этому десятилетию — или, по крайней мере, воспоминаниям о нем. Конечно, у этой модели есть недостатки — в частности, она игнорирует то, что нынешнее время наследует девяностым, — но, как и многие путинские мифологемы, она выглядит достаточно самодостаточной и устойчивой: попытки атаковать ее в лоб проваливаются как в медийном поле, так и в устных разговорах.
Между тем, ни одна историческая модель не может работать бесконечно — тем более, в России с ее традицией «непредсказуемого прошлого».

Несколько лет назад в одном из провинциальных русских городов мне пришлось услышать жалобы на то, что в девяностые было лучше — всем заправляли авторитеные пацаны, а нынче все подмяли под себя менты. Лично я не готов утверждать, что бандитский беспредел сильно лучше ментовского — но тогда я почувствовал, что скоро войдет в моду ностальгия по девяностым.

Так было и с советским временем. В девяностые никто не говорил, что при Брежневе еда была здоровей, а фильмы — добрей и талантливей: большинство стремилось к появившимся на прилавках «сникерсам» и смотрело на видео пиратские копии свежих голливудских фильмов. Для того чтобы произошла реабилитация советского, потребовался ностальгический настрой «Старых песен о главном» и бесконечных воспоминаний про игры «Электроника», чай со слоном и прочие приметы ушедшего навсегда времени. Некоторое время эта ностальгия мирно уживалась с воспоминаниями о дефиците, очередях и чудовищном качестве советского ширпотреба. И только лет через десять молодое поколение всерьез поверило, что развалили именно «великую страну», а не раздражавшее всех царство убожества.

Ностальгия не спорит с идеологией: она ее игнорирует. В этом и состоит объединяющий смысл нынешнего флэшмоба — фотографию «себя в молодости/в детстве» может запостить и тот, кто верит в лихие девяностые, и тот, кто вспоминает это время как годы «свободы и надежды».

История — история моды прежде всего — свидетельствует, что волны ностальгии накатывают с неизбежностью приливов и отливов. Похоже, сейчас наступает черед ностальгии по девяностым — и это открывает возможность реального осмысления этого десятилетия.

Чем же мы можем дополнить модель «лихих девяностых», как можем изменить ее, чтобы она перестала работать на отрицание свобод и усиление государственного патернализма? Мне кажется, следует признать, что в это время страна была спасена не политиками, бизнесменами или экономистами: страну спасли обычные люди.

Это они на нищенскую зарплату работали учителями или врачами, это они не уехали на Запад и продолжали заниматься наукой в России. Это они клетчатыми сумками возили из-за границы ширпотреб, выращивали на приусадебных участках картошку, разводили кроликов в городских квартирах. Это они, трепеща от мысли о встречи с бандитами и санэпидемстанцией, пытались заниматься мелким бизнесом, открывать шиномонтажки, станции техобслуживания, кафе и ларьки. Это они искали способ прокормить семью — и открывали для себя новые профессии, которым никогда не учили в стране, которая только что распалась.
Давайте признаем: этим людям было очень страшно и очень неприятно — но именно они, а не политики и олигархи, спасли страну.

В большинстве своем эти люди не добились экономического успеха — даже выжили не все. Для многих то, чем они занимались, было вынужденным выбором, они не получали от этого удовольствия тогда и не любят вспоминать теперь. Это роднит ветеранов девяностых с ветеранами любой войны — обычные люди предпочитают прожить свою жизнь, не спасая страну: куда лучше просто ходить на работу и воспитывать детей.

В качестве компенсации ветераны войн хотя бы получают благодарность. Те, кто пережил девяностые, не удостоились даже этого. Неудивительно, что они называют это десятилетие «лихим». В конце концов, они имеют на это право — так же как имеют право на возмущенные комменты под фотографиями школьников, студентов и беззаботной молодежи.

Но я рад, что разговор, начавшийся с фотографий, позволил мне сказать «спасибо» этим людям, сказать «спасибо» тем, для кого воспоминание о девяностых до сих пор остается травмирующим.

Я верю, что преодоление этой травмы еще впереди.


http://www.inliberty.ru/blog/2037-Po-tu-storonu-fotografiy

Самое страшное - сдвиг общенационального сознания.
Росло поколение детей, которые видели растерянность родителей, убийства на улицах, горы катящегося по городу мусора.
На другом сайте была тема: 30-летняя учительница оборала шестиклассника, который каждую перемену звонил маме домой, узнать, как дела. Там мама дома с новорожденным, и ребенок переживал (умеет и любит готовить, вместе с папой взял на себя всё, что только возможно, потому что мама после кесарева, да и вообще в семье нежный домострой, когда мужчина глава семьи и отвечает за всё и вся). Училка же орала, что он уже не маленький, отняла телефон.
Я читаю и понимаю, что во многом таким закидонам и тараканам поспособствовали 90-ые, катком прошедшиеся по всем семьям.

Расскажу про донорство тех времен. Дело в том, что я впервые пошла сдавать кровь как раз на волне Белого дома, романтических завихрений в голове, словом, невнятно сформулированных страданий по поводу, "в какой же стране мы живем". Надо сказать, жутко боялась любых уколов, мне предстоял первый укол в вену в моей жизни, поэтому меня тошнило просто от ужаса :-)
Терапевт на меня посмотрела, очень спокойно поговорила, нашла временные противопоказания и попросила к следующему разу пройти медосмотр (спасибо ей за избавление меня от уколофобии, реально в Склифе работали ангелы в белых халатах).

И вот сижу я перед первой донацией, пью чай с наломанной шоколадкой, которой меня старательно угощает медсестра, по весу-то я прохожу, кость широкая, рост 167, мудрено весить меньше 50. Но жировая прослойка нулевая, давление низкое (я это за собой знаю, и каждый раз перед донацией делаю в коридоре 20 приседаний, балансируя между отводом по причине гипотонии или тахикардии). А медсестра сладкого чаю подливает, кто эту малохольную девицу знает, вдруг в обморок потом брякнется? Я съедаю примерно треть шоколадки, и понимаю, что больше не лезет. И знаю, что завтра шоколадки уже не будет. То есть в ларьках шоколадок дофига, но денег у меня на них нет. На всю жизнь запомнилось!

Потом больше шоколадок не было, медики сами сушили сухари из белого хлеба. Ту кто-то принес, или донор, или персонал, или родственники больных врачам подарили. Столовая открывалась в 12, а я старалась успеть к 3ей паре, свой талон на обед отдавала врачу-терапевту, чтоб не пропал :-)

Второй культурный шок: за донацию полагались деньги. Сдавать бесплатно запрещали. Т.е. бесплатно брали только у родственников больных. Мои романтические тараканы бросились врассыпную, но отказаться от денег я не могла чисто технически: при бесплатной донации врачи не имели сначала сделать анализ на билирубин, а они первым делом его сделали. Без этого анализа был риск сдать кровь впустую, в мусорку. Т.е. если ты не хочешь, чтобы твою кровь выливали, изволь сдавать платно и на нарушать отчетность.

Платное донорство - это чей-то принципиальный проект в духе построения нового демократического общества и перевода страны на коммерческие рельсы. Потому что и в Склифе, и на Динамо было одно и то же, у меня не брали бесплатно кровь для коллеги, потому что я не могла подтвердить родство. НАДО БЫЛО ПРИ ЭТОМ ПИСАТЬ ЗАЯВЛЕНИЕ, МОЛ Я ПРОШУ ОПЛАТИТЬ МНЕ СДАННЫЕ МНОЮ 450 МЛ КРОВИ.

А теперь подумайте, как такой подход влиял на мозги россиян? Кого привлечет выплата, бизнесмена-отца-семейства или социальные низы? Как это отразится на ситуации с донорством в стране?
Результат: когда моя мама узнала, что я сдаю кровь (брат заложил), моя родная мама (!!!) спросила, не больна ли я теперь СПИДом-гепатитом. Потому что быть донором стало не почетно, а скорее позорно. Кто узнает, спросит, сколько тебе денег платят :-(

"Дайте государству 20 лет покоя внутреннего и внешнего, и вы не узнаете нынешней России" — сказал однажды в интервью одной из газет П. А. Столыпин.

Дмитрий Пучков
21 сентября в 10:28 · отредактировано ·

В девяностые лично я не бедствовал. То есть ел досыта и спал на чистом. Жить обучен предельно скромно, и никогда ни на что не жалуюсь. Но вот знакомые приводили ко мне детей - поесть мяса.
Заводы-фабрики закрыты, денег нет и не предвидится. Кругом нищета и унижение.
На улице - беспредельный бандитизм и всеобщий страх. Бывшие сотрудники МВД и КГБ формируют собственные мега-банды. Воруют все и всё - отныне это почётно. Продажные СМИ лгут настолько бесстыдно и тупо, что нынешним и не снилось. Героин - в каждом дворе и в каждой школе. Нужных лекарств - нет вообще. Две войны в Чечне и горы трупов с обеих сторон. Постоянно тлеющие конфликты по всем республикам, потоки русских и нерусских беженцев.
И постоянно похороны, похороны, похороны. Один - от инфаркта, другая - от пули, третий - в цинке, четвёртый - половина туловища в спортивной сумке, без головы. Зато, конечно, свобода. Свобода кого и от чего - понять невозможно. Если нечем кормить детей - на кой хер и кому ваша "свобода" нужна? Понятно, кто-то на этом пировал и веселился. Понятно, кто-то вспоминает это с радостью. Понятно - кто. Закончилось всё это - и слава богу, что закончилось. И дай бог, чтобы ничего подобного у нас никогда не было впредь.

https://www.facebook.com/permalink.php?story_fbid=10153205109401417&id=647941416

-

А хотите поржать? :)
Все, что вы помните - неправильно. Правильно чуЙствовать вот так.. Высокоорганизованные особи вам расскажут как.. :))

Травматический опыт свободы: почему у нас так ненавидят 90-е
http://www.forbes.ru/mneniya-column/tsennosti/300525-travmaticheskii-opyt-svobody-pochemu-u-nas-tak-nenavidyat-90-e

Мы ушли в прошлое, ностальгируем о нем или проклинаем, потому что не видим будущего у нынешней России
Призрак бродит по России – призрак девяностых. Культурный фестиваль «Остров 90-х», устроенный порталом COLTA в минувшие выходные в московском парке «Музеон» и приуроченный к нему флешмоб в «Фейсбуке», когда все стали увлеченно постить свои фотографии двадцатилетней давности, вызвали небывалое бурление чувств в социальных сетях. Флешмоб стал самой масштабной акцией в истории русскоязычной сети, но навстречу ему поднялась привычная в российском интернете волна ненависти и троллинга. Некоторые объявили парад фотографий едва ли не происками Госдепа, а всякую ностальгию по этому десятилетию – государственной изменой. Что, в общем, правильно: если власть последние пятнадцать лет только и делает, что проклинает «лихие девяностые», то попытка вспомнить их добрым словом сама собой превращается в акт политического протеста.
Девяностые крутым разломом прошли не только по новейшей российской истории, но и по массовому сознанию. Оценка девяностых – ключевой социально-политический маркер, как, например, отношение к Крыму, Донбассу, Америке, Сталину, распаду СССР.

Девяностые глубокой травмой врезались в постсоветское массовое сознание, что само по себе немного странно: да, это десятилетие было нелегким для общества, порой голодным, опасным и даже смертельным. Но за исключением кровавых конфликтов на периферии постсоветского пространства (Карабах, Приднестровье, Абхазия и Южная Осетия, Чечня, Таджикистан) оно не было катастрофическим для «серединной России». А по меркам русского ХХ века оно было прямо-таки вегетарианским: ни гражданской войны (октябрь 1993-го, при всей трагичности, на нее не тянет), ни масштабного голода, ни государственных репрессий; да и по мировым меркам российские девяностые меркнут по сравнению с югославскими, не говоря уже о таких событиях, как геноцид в Руанде.
Травма 1990-х, видимо, была прежде всего связана с непривычным для России опытом свободы, с исчезновением государства с его гарантиями безопасности, работы и минимальной пайки. Русская жизнь вообще регулируется циклами дыхания огромного Левиафана, государства, его расширением и сокращением. В 1990-е Левиафан на короткое время отступил, оставив людей наедине с «голой жизнью», как называет ее итальянский философ Джорджо Агамбен, с необходимостью встать и добыть себе хлеб и одежду, гарантировать безопасность своей семьи, принять непростые решения о том, где жить, и оставаться ли в стране вообще или эмигрировать. Люди выпали из затхлого, уютного быта с простой картиной мира, профсоюзной путевкой и водкой по 3,62 и попали в пространство сложности. Им пришлось строить жизнь, учиться жить независимо от государства и полагаться на собственные силы, гораздо больше работать и, главное, постоянно делать выбор.
Для многих бремя выбора оказалось слишком тяжело.
Им было сложно понять, что советский мир был обречен с его заводскими дымами, чадящими автобусами и песнями Юрия Антонова, что он был паленый и ворованный, держался на украденных у будущего ресурсах (нефть и газ), на краденом подневольном труде зэков, солдат и лимитчиков, на западных кредитах и на украденных у Запада же технологиях. СССР не мог выстоять в соревновании с глобальным миром и открытым обществом; тяжелому, одышливому дредноуту под названием «Советский Союз» был заказан путь в XXI век. Им не объяснишь, что вся советская химическая, легкая, автомобильная промышленность, все эти десятки тысяч бесполезных главков, НИИ и контор, военные городки, шахты, железные дороги в вечной мерзлоте могли существовать только в условиях тотальной войны, автаркии и страха. Советский Союз рухнул под тяжестью своих внешних и внутренних обязательств, не в силах одновременно кормить сандинистов в Никарагуа и шахтеров в Воркуте, строить панельные многоэтажки и ядерные ракеты. Но тем, кто оказался погребен под его руинами, эта логика была неочевидна. Российское общество 1990-х было похоже на больного в запущенной стадии рака, когда метастазы уже повредили мозг: во всех своих бедах он винит врачей, диагностировавших болезнь и прописавших тяжелое лечение.
За прошедшие двадцать лет в российском обществе с подачи власти и СМИ сформировалась своего рода виктимология «лихих девяностых», в которой отразились русский комплекс жертвы и синдром выученной беспомощности. Люди не готовы видеть всю порочность системы государственного патернализма и собственного иждивенчества и винят во всех бедах «демократов» и «либералов» (условного Гайдарочубайса) или американцев, с подачи которых проходил «геноцид русского народа».
Это типично русский перенос вины на внешние силы: при большевиках это было «наследие царизма», теперь – «наследие 1990-х» и «чикагские мальчики».
Между прочим, если уж говорить об американцах, то у них были свои девяностые – Великая депрессия с соизмеримыми потерями человеческого капитала, но мы не видим там подобного, растянувшегося на десятилетия комплекса жертвы: вместо того чтобы идеализировать сытые 1920-е и винить власти и олигархов в собственной нищете, американец заколачивал дом, садился на пикап и ехал в поисках лучшей жизни, как его прадеды-пионеры на фургонах.
Видимо, проблема России гораздо глубже, чем 1990-е и даже чем советский период истории. Дело в исторических, психологических и антропологических основах рабства, бывшего основой национального экономического уклада на протяжении сотен лет. Речь идет не только о крепостном праве, но обо всей системе сословного рабства, государственного распределения благ, ограниченной частной собственности (зависимой от близости к власти) и общей психологической привязки человека к государству. С другой стороны, в качестве социальной реакции на предложенные условия хозяйствования сформировался этос халявы, лени и пьянства – фирменный русский эскапизм, народный ответ на «внутреннюю колонизацию» страны государством, на беспощадный «отжим» населения властью. Сформировался негативный социальный контракт, хорошо сформулированный в ироничной советской поговорке: «Мы делаем вид, что работаем, а они – что нам платят».
На прошлой неделе в московском «Гоголь-центре» состоялась премьера «Кому на Руси жить хорошо» в постановке Кирилла Серебренникова. Пронзительный текст Некрасова, любовь к которому отбили годы школьной зубрежки («ты и убогая, ты и обильная», «средь мира дольнего для сердца вольного есть два пути» и пр.), писался сразу после крестьянской реформы 1861 года и говорит, по сути, о неизбывности рабства на Руси, о несчастье и мытарствах разных сословий, от крестьянина и попа до купца и помещика. Это даже не стих, а плач: Некрасов, впервые после Пушкина создавший собственную авторскую строфу, использует надрывную интонацию народной песни, городского романса. Семеро мужиков, получив волю, первым делом напиваются и заводят спор, который переходит в драку. Но вот появляется неизбежная в русских сказках халява – скатерть-самобранка, и мужики отправляются на поиски счастья, которые оборачиваются хождением по мукам.
Серебренников, как обычно, радикально осовременивает постановку: через сцену проложена труба нефтепровода, скатерть-самобранка оказывается пресловутым «Военторгом», откуда мужики берут камуфляж, автоматы Калашникова и знамя ДНР, и классическая поэма Некрасова оборачивается притчей о вечной России, где от рабства – шаг до бунта, и полшага – обратно в рабство. Неслучайно освобождение крестьян здесь видится как беда: «распалась цепь великая, распалась и ударила – одним концом по барину, другим – по мужику». Вспоминается чеховский Фирс из «Вишневого сада»: «Перед несчастьем тоже было: и сова кричала, и самовар гудел бесперечь». «Перед каким несчастьем?» — спрашивает Гаев, и Фирс отвечает: «Перед волей».
Для большинства населения России воля девяностых тоже оказалась несчастьем, люди, выросшие в колыбели государственного патернализма и социального иждивенчества, напоминали растерянных некрасовских мужиков, только вместо хлебного вина у них был разбавленный спирт «Рояль». Поведение человека в 1990-х, его способность к мобильности и социальной адаптации в условиях хаоса и распада заложили основы социальных расколов сегодняшнего дня. Те, кто нашел себя в девяностых, состоялись и в дальнейшем и заложили основу независимого от государства класса – индивидуальных, средних и крупных предпринимателей, отходников, людей свободных профессий. Согласно сословной стратификации современной России, предложенной социологом Симоном Кордонским, таких людей от 17 до 22 млн человек – условно говоря, эти те самые 13%, которые если и не являются целиком протестным классом, то хотя бы выпадают из «путинского большинства». А люди, потерявшиеся в 1990-х, вернулись в путинские нулевые и заложили базу нового социального контракта, бюджетного иждивенчества: согласной той же схеме Кордонского, их от 73 до 83 млн человек, это основа путинских 87%, и именно к ним обращена пропагандистская риторика о «лихих девяностых» и о Путине-избавителе от бандитского беспредела.
Таким образом, сегодняшнее отношение к девяностым является не только политическим, но прежде всего социально-экономическим маркером и довольно точно говорит о стратегиях поведения и месте человека в сословной структуре современной России, о его близости к власти, о зависимости от государства или о свободе от оного. И фестиваль COLTA, и флешмоб фотографий в сетях стали социологически выверенной точкой сбора активных, независимых граждан, ядро которых практически не изменилось за прошедшие двадцать пять лет: люди, обнаружившие друг друга у Белого дома в августе 1991 года, снова встретились в парке «Музеон», а многие из них парой часов позже – на митинге оппозиции в Марьино.
…У Михаила Зощенко есть рассказ, где в большую квартиру проводят свет и сразу вылезает вся ее бедность: «тут обойки отодраны и клочком торчат, тут клоп рысью бежит — от света спасается, тут тряпица неизвестно какая, тут плевок, тут окурок, тут блоха резвится». У рассказчика в комнате стоит драное канапе, на котором он раньше любил сидеть в полутьме, а теперь при свете сидеть не может: «душа протестует». В итоге хозяйка квартиры перерезает провода: «Больно,— говорит,— бедновато выходит при свете-то. Чего,— говорит,— этакую бедность освещать клопам на смех».
Девяностые в России были той самой лампочкой, которая на минуту осветила наше убожество и заставила некоторых поклеить обои, побелить стены и выкинуть диван с клопами. Но теперь провода перерезали, и Россия снова сидит в полутьме, при мерцании телеэкрана.
Но главная проблема даже не в этом, а в том, что мы ломаем копья и до хрипоты спорим о прошлом, о Сталине и Ельцине, о 1930-х и 1990-х, словно нет в жизни других проблем; мы ушли в прошлое, ностальгируем о нем или проклинаем его, потому что будущего у нынешней России мы не видим.

Огромные красные ареалы после 1991 года есть результат "прекрасных" 90-х и нулевых. Это миллионы молодых людей, которые не пережили 90-х

Всего потери мужчин исчисляются в 9 млн. 367 тыс. человек. По женщинам цифры потерь скромнее - "всего" 3,5 млн. женщин не пережило ваших 90-х. Максимальные потери понесли женщины от 30 до 59 лет.
Таким образом мы имеем около 13 млн. за 15 лет умерших гораздо раньше своего пенсионного возраста.






Сколько миллионов не пережило? Смотрим тут:




http://burckina-faso.livejournal.com/1178998.html

Украина 90-х была прям спасением - 2 года (в 14 и 15 моих лет) вся семья сдавала в мои подростковые ручонки денюшки, отправляя летом в "стройотряд": пололи морковку, кукурузку и к выданным ден средствам + все заработанное тратили там же - в Николаевской области, поскольку даже в местном сельпо можно было отовариться так, как и не снилось в московском универмаге: кофе, сигареты, колготки, купальники, туфли, сапоги, спортивные костюмы, пальто и плащи... А как кормили!!! Оченно необычно, но сытно - кукурузная каша с кусищами мяса!!! на второе - шмат мясца с гарниром, овощи , про борщи уж молчу... вода только отвратная, но нам компенсировали соками в трехлитровых банках. И халявные фрукты...
Меня "90-е" накрыли в 94-м при переезде в Питер... грустное свидание было

Весьма актуальновспомнить в свете дискуссии....

На вдову Ельцина накинулись из-за "святых" 90-х
https://news.rambler.ru/politics/37077098-nainu-eltsinu-osudili-za-svyatye-90-e/