AD
Жил он в хорошем доме окнами на главную площадь города; за десять месяцев еженедельных визитов я так и не разобрала, сколько в помещении насчитывается комнат, но много, гораздо больше трех. В большой, барски запущенной квартире пахло табаком и немного кофе, в прихожей неожиданно стоял рояль – на него кидали сумки, шапки, какие-то книжки, средства для чистки обуви и прочее. Ключи. Просторный коридор ветвился, змеился, расходился веером, и каждый коридорный отросток венчался занимательным тупичком – то ванной комнатой без санприборов, то узким подобием балкона, где не смог бы поместиться самый худой человек в мире.
Занятия проходили в гостиной – комната ничуть не уступала в размерах школьному, например, классу, где за партами рассаживались тридцать юных оболтусов, и еще оставалось немного места для доски, мела и тряпок. Никаких парт, разумеется, не было, зато посередине монументально стоял овальный стол темного дерева, рассчитанный минимум на двенадцать персон. А то и на все двадцать четыре. За столом устраивалась группа, раскладывались тетради, учебники, математические справочники и таблицы Брадиса. Теснились чайные чашки и самые неожиданные вещи – инструменты для резьбы по дереву или грузинский рог для вина. Вдруг появлялись и исчезали какие-нибудь серебряные рюмки, бензиновая газонокосилка или вантуз для прочистки труб. Остро отточенные карандаши редкого тогда производителя «кохинор». Калькуляторы Эн презирал, сам как-то мастерски делил-вычитал в уме непростые числа, но от своих учеников такого не требовал, снисходительно кривил рот в оправе густых усов и холеной бороды.
Изучать дополнительно математику меня отправили отчаявшиеся родители – дело в том, что все члены нашей семьи в определенный момент времени оканчивают авиационный институт, приобретая квалификацию инженера-механика. Известно, что ни окончить авиационный институт, ни даже поступить в него невозможно, не зная хоть как-то математики. Алгебры и начала анализа. В математике я была ни в зуб ногой. Переменные «а» меня пугали, значения функций наводили тоску, термины «дифференцировать» или, не приведи господь, «интегрировать» ввергали в панику.
«Превосходно», - удовлетворенно сказал преподаватель. И согласился меня взять. А мог бы и не взять – были такие неприятные прецеденты. Одного мальчика, профессорского сына, отправили восвояси: «Он так наполнен самим собой, - прокомментировал Эн, - что куда там просочиться математике». Восвоясях профессорский сын продолжил петь и играть на гитаре, очень скоро стал называться первым настоящим самарским ди-джеем. Румяная черноволосая красавица, будто бы специально призванная иллюстрировать программные «Вечера на хуторе близ Диканьки», была отчислена после первого часа. На служебном автомобиле примчался красавицин папа, полный мужчина с номенклатурным выражением лица. «Не могу себе позволить, - сказал ему Эн, - бездарно тратить время. А на тройку она сдаст».
То ли страшась неминуемого позора перед группой, то ли что-то играло роль еще, но дебютировала я успешно, справившись с чем-то дико логарифмическим, при натуральном основании «е». Пожалуй, это была первая задача, решенная мной самостоятельно. Сердце надрывалось от гордости. Мозг рвался в бой и требовал логарифмов еще. И они последовали, вместе с пределами функций, их непрерывностью и всем остальным.
Любимейшими выражениями Эн были «что и требовалось доказать» и «пи раз». Абсолютно все знают, что такое «пи». Эн использовал его для освещения вопросов, не имеющих никакого отношения к диаметрам и окружностям. «Пи», вне сомнения, являлось его любимым и загадочным числом, которое лезет в дверь, в окно и через крышу.
Эн использовал оригинальный педагогический метод: «Нельзя никого научить, - говорил он, - но чаще всего можно научиться». Студенты в начале двухчасового урока получали задание и были обязаны справляться с ним самостоятельно. «Не советую вам задавать», - говорил Эн. «Что?» - пищали студенты. «Вопросы, разумеется», - ломал Эн прямую бровь. К концу занятий результаты труда оценивались сообща. Имелся небольшой перерыв (15 минут) на чай. Чай Эн заваривал сам, в фарфоровом чайнике с тонким узором из еловых веток и голубых цветов. Каждый приносил какое-нибудь печенье, редко шоколад. Голодные времена первых денежных реформ не всегда позволяли разгуляться по буфету, в самые тощие дни на столе появлялось блюдце с вареньем. Кто его варил убежденно холостому Эн? Мне помнится густое вишневое, с косточками внутри, именно косточки придавали горьковатый тонкий вкус. Вкус к математике. Во время чаепитий не разрешалось говорить на производственные темы, но каждый мог высказаться произвольно, с регламентом две минуты. Последние пять минут непременно говорил сам Эн. Иногда читал стихи. Блока уважал. Вот и все.
Время, которое мы, высунув язык, чиркали по тетрадкам тридцатипятикопеечными ручками, преподаватель тратил с большим толком. Мог курить сигару, предварительно провертев ее в пальцах «пи раз». Мог читать. Мог разгадывать кроссворд. Пить коньяк. Мог принимать женщин. Женщины случались самые разные. Крошечная армянка с породистым носом и тяжелыми веками. Вальяжная блондинка, неизменно в белых одеждах. Затейливая хромоножка при шикарной трости с набалдашником в форме львиной головы. Студентки института культуры, на каблуках и без счета. Мы провожали женщин взглядами, завидуя их неизвестной, но определенной близости с Эн. Некоторые дамы задерживались. Неделя, две, иногда три. Задерживающиеся дамы агрессивно вели домашнее хозяйство, стремясь внести как можно больше изменений, скрепить действительность собственной подписью, мазком ДНК. Безусловно, выделялась артистка театра драмы, в одночасье перекрасившая стены кухни в красный цвет (для аппетита, - оправдывалась потом) и установившая у раковины скульптуру «Орлица в гнезде». Это была дорогостоящая бронзовая вещь, подаренная актрисе поклонниками таланта. Эн Орлицы не одобрил, равно как и красных стен, и спустя полчаса артистка съезжала на такси, профессионально матерясь на всем сценическом поставе голоса. Актриса ругалась, а художница плакала. Совсем бедная девочка, такая худая, она никак не могла понять, что приходить больше не стоит, приходила и плакала, плакала.
Не знаю, любил ли Эн кого-нибудь, кроме своего предмета и той самой роскошной квартиры в неизвестное количество комнат, где умрет через несколько лет, один, и, кажется, в муках.
Но пока шли занятия, и весна, наконец, выжила зиму, и все уже готовились к последнему звонку. Я страшно блистала в школе, поражая бедного штатного математика невесть откуда взявшейся эрудицией и общим подъемом духа. Экзамены сдала впоследствии хорошо, даже отлично. Первые институтские курсы, набитые мат.анализом, линейной алгеброй и начертательной геометрией, показались мне прекрасным временем. Скромно склонив кудрявую по молодости голову, я легко сдавала курсовые, зачеты и эпюры в туши. Теперь, через десятилетия, я иногда спрашиваю примерного своего ровесника: а вы тоже учились у Эн? Когда слышу это самое «пи раз» и «что и требовалось доказать» в самые нематематические моменты.
Занятия проходили в гостиной – комната ничуть не уступала в размерах школьному, например, классу, где за партами рассаживались тридцать юных оболтусов, и еще оставалось немного места для доски, мела и тряпок. Никаких парт, разумеется, не было, зато посередине монументально стоял овальный стол темного дерева, рассчитанный минимум на двенадцать персон. А то и на все двадцать четыре. За столом устраивалась группа, раскладывались тетради, учебники, математические справочники и таблицы Брадиса. Теснились чайные чашки и самые неожиданные вещи – инструменты для резьбы по дереву или грузинский рог для вина. Вдруг появлялись и исчезали какие-нибудь серебряные рюмки, бензиновая газонокосилка или вантуз для прочистки труб. Остро отточенные карандаши редкого тогда производителя «кохинор». Калькуляторы Эн презирал, сам как-то мастерски делил-вычитал в уме непростые числа, но от своих учеников такого не требовал, снисходительно кривил рот в оправе густых усов и холеной бороды.
Изучать дополнительно математику меня отправили отчаявшиеся родители – дело в том, что все члены нашей семьи в определенный момент времени оканчивают авиационный институт, приобретая квалификацию инженера-механика. Известно, что ни окончить авиационный институт, ни даже поступить в него невозможно, не зная хоть как-то математики. Алгебры и начала анализа. В математике я была ни в зуб ногой. Переменные «а» меня пугали, значения функций наводили тоску, термины «дифференцировать» или, не приведи господь, «интегрировать» ввергали в панику.
«Превосходно», - удовлетворенно сказал преподаватель. И согласился меня взять. А мог бы и не взять – были такие неприятные прецеденты. Одного мальчика, профессорского сына, отправили восвояси: «Он так наполнен самим собой, - прокомментировал Эн, - что куда там просочиться математике». Восвоясях профессорский сын продолжил петь и играть на гитаре, очень скоро стал называться первым настоящим самарским ди-джеем. Румяная черноволосая красавица, будто бы специально призванная иллюстрировать программные «Вечера на хуторе близ Диканьки», была отчислена после первого часа. На служебном автомобиле примчался красавицин папа, полный мужчина с номенклатурным выражением лица. «Не могу себе позволить, - сказал ему Эн, - бездарно тратить время. А на тройку она сдаст».
То ли страшась неминуемого позора перед группой, то ли что-то играло роль еще, но дебютировала я успешно, справившись с чем-то дико логарифмическим, при натуральном основании «е». Пожалуй, это была первая задача, решенная мной самостоятельно. Сердце надрывалось от гордости. Мозг рвался в бой и требовал логарифмов еще. И они последовали, вместе с пределами функций, их непрерывностью и всем остальным.
Любимейшими выражениями Эн были «что и требовалось доказать» и «пи раз». Абсолютно все знают, что такое «пи». Эн использовал его для освещения вопросов, не имеющих никакого отношения к диаметрам и окружностям. «Пи», вне сомнения, являлось его любимым и загадочным числом, которое лезет в дверь, в окно и через крышу.
Эн использовал оригинальный педагогический метод: «Нельзя никого научить, - говорил он, - но чаще всего можно научиться». Студенты в начале двухчасового урока получали задание и были обязаны справляться с ним самостоятельно. «Не советую вам задавать», - говорил Эн. «Что?» - пищали студенты. «Вопросы, разумеется», - ломал Эн прямую бровь. К концу занятий результаты труда оценивались сообща. Имелся небольшой перерыв (15 минут) на чай. Чай Эн заваривал сам, в фарфоровом чайнике с тонким узором из еловых веток и голубых цветов. Каждый приносил какое-нибудь печенье, редко шоколад. Голодные времена первых денежных реформ не всегда позволяли разгуляться по буфету, в самые тощие дни на столе появлялось блюдце с вареньем. Кто его варил убежденно холостому Эн? Мне помнится густое вишневое, с косточками внутри, именно косточки придавали горьковатый тонкий вкус. Вкус к математике. Во время чаепитий не разрешалось говорить на производственные темы, но каждый мог высказаться произвольно, с регламентом две минуты. Последние пять минут непременно говорил сам Эн. Иногда читал стихи. Блока уважал. Вот и все.
Время, которое мы, высунув язык, чиркали по тетрадкам тридцатипятикопеечными ручками, преподаватель тратил с большим толком. Мог курить сигару, предварительно провертев ее в пальцах «пи раз». Мог читать. Мог разгадывать кроссворд. Пить коньяк. Мог принимать женщин. Женщины случались самые разные. Крошечная армянка с породистым носом и тяжелыми веками. Вальяжная блондинка, неизменно в белых одеждах. Затейливая хромоножка при шикарной трости с набалдашником в форме львиной головы. Студентки института культуры, на каблуках и без счета. Мы провожали женщин взглядами, завидуя их неизвестной, но определенной близости с Эн. Некоторые дамы задерживались. Неделя, две, иногда три. Задерживающиеся дамы агрессивно вели домашнее хозяйство, стремясь внести как можно больше изменений, скрепить действительность собственной подписью, мазком ДНК. Безусловно, выделялась артистка театра драмы, в одночасье перекрасившая стены кухни в красный цвет (для аппетита, - оправдывалась потом) и установившая у раковины скульптуру «Орлица в гнезде». Это была дорогостоящая бронзовая вещь, подаренная актрисе поклонниками таланта. Эн Орлицы не одобрил, равно как и красных стен, и спустя полчаса артистка съезжала на такси, профессионально матерясь на всем сценическом поставе голоса. Актриса ругалась, а художница плакала. Совсем бедная девочка, такая худая, она никак не могла понять, что приходить больше не стоит, приходила и плакала, плакала.
Не знаю, любил ли Эн кого-нибудь, кроме своего предмета и той самой роскошной квартиры в неизвестное количество комнат, где умрет через несколько лет, один, и, кажется, в муках.
Но пока шли занятия, и весна, наконец, выжила зиму, и все уже готовились к последнему звонку. Я страшно блистала в школе, поражая бедного штатного математика невесть откуда взявшейся эрудицией и общим подъемом духа. Экзамены сдала впоследствии хорошо, даже отлично. Первые институтские курсы, набитые мат.анализом, линейной алгеброй и начертательной геометрией, показались мне прекрасным временем. Скромно склонив кудрявую по молодости голову, я легко сдавала курсовые, зачеты и эпюры в туши. Теперь, через десятилетия, я иногда спрашиваю примерного своего ровесника: а вы тоже учились у Эн? Когда слышу это самое «пи раз» и «что и требовалось доказать» в самые нематематические моменты.