Небо Лондона с Ингеборгой Дапкунайте

Серьезная девочка-подросток неземной красоты сидит в зале особняка лондонского Института современного искусства, в котором на время Олимпийских игр расположился Bosco Club, и сосредоточенно листает журнал. Это Эмма, племянница Ингеборги Дапкунайте. Я обращаюсь к ней по-русски — явно не понимает. Выговариваю выученное специально по случаю литовское приветствие — смущенно улыбается. «А, значит, родственница бывшего мужа-британца», — думаю, я и перехожу на английский. Девушка внимательно слушает и отвечает с заметным акцентом. «Так откуда вы?» — сдаюсь я. «Я француженка, — отвечает Эмма. — Но живу в Бельгии». Я в замешательстве: по заданию редакции я напросилась пару часов погулять по Лондону с Дапкунайте и се племянницей, которые вместе приехали на Олимпийские игры; Ингеборги пока нет, а происхождение Эммы для меня нее менее понятно. Но спросить, каким именно образом она приходится родственницей звезде экрана, я не решаюсь: у девушки очень неприступный вид.

К счастью, вскоре появляется Ингеборга и Эмма тает на глазах и начинает сиять. Впрочем, не только Эмма: вот уже нервничавшая перед съемкой фотограф с расслабленной улыбкой шепчет мне: «Какая она чудесная!», рабочие, что-то сооружавшие в противоположном конце коридора, вдруг начинают ходить пеше и говорить, вежливее, да и я чувствую себя так, будто пришла не работать, а валять дурака со старыми знакомыми. «Разобраться в национальностях и в прочих хитросплетениях нашей семьи невозможно, не волнуйтесь, — успокаивает меня Дапкупайте. — Вот вам простейший пример: у Эммы четыре бабушки. Даже не спрашивайте, как так вышло. Есть фотография, где она сидит с ними всеми, ужасно смешно». (Эмма, как выясняется, — дочь сестры Ингеборги, которая живет между Францией и Бельгией.) «У нас очень близкие отношения с самого ее рождения, но вот какая штука: когда Эмма была совсем маленькая, мы прекрасно общались без слов; а потом девочка подросла, и был период, когда она еще почти не говорила по-английски и по-литовски тоже говорила мало, — получилось, ЧТО у нас нет общего языка, хотя мы так друг друга любим! Мы так ездили на Олимпиаду в Ванкувер — общаясь на смеси французского, литовскою, английского и бешеной жестикуляции...»

На самом деле Дапкунайте и сейчас много жестикулирует, и каждый рассказ сопровождает сценкой в лицах. Я спрашиваю, где, собственно, сейчас живет сама Ингеборга: Москва, Лондон?.. «Везде, где работаю », — парирует она. Но все-таки, где дом? «Увы, в самолете! — смеется Дапкунайте. — Я всегда страшно любила летать, но в последнее время устала и начала бояться — видимо, перелетала... Но я работаю над собой: недавно начала ходить в планерную школу под Москвой! Жутко увлекательно, хотя вряд ли сработает в борьбе со страхом перед самолетами: у планера ведь нет мотора, поэтому на нем не страшно. Ты планируешь, все под контролем и зависит только от тебя».

Пока я пытаюсь представить себе Ингеборгу планирующей в летных очках над подмосковными далями, мы садимся на велосипеды и едем по городу к ее любимому мосту Ватерлоо. «Обожаю велосипеды, — говорит Дапкунайте. — У меня в Москве стоят два винтажных, но там я на них почти не езжу — не та городская среда. По Лондону в эти дни тоже затруднительно передвигаться: половина улиц перекрыта, и повсюду толпы олимпийских болельщиков. Трафальгарская площадь (куда мы завернули по просьбе Эммы) переполнена людьми с флагами разных стран: тут установлен экран, на котором транслируются соревнования. Разговор переходит на церемонию открытия Игр. Я с Вosco всегда езжу на Олимпиады и я была на многих церемониях, но ни одна не сравнится со вчерашней, — уверена актриса. — Не только по размаху и красоте, но и по чувству юмора. Королева, которая прыгает с парашютом, — это же гениально!»

Мы стоим на пронизывающем ветру, на мосту Ватерлоо. Все, кроме Ингеборги, ежатся и стучат зубами. Под нами проплывают корабли; Дапкунайте машет им и посылает воздушные поцелуи. Тем временем несколько человек на противоположной стороне моста останавливаются и фотографируют ее: наверное, узнали. К нам подходит человек в костюме с надписью secuirity — видимо, хочет поинтересоваться, на каких основаниях мы тут снимаем. Вы secuirity? То есть, если мы себя будем чувствовать isecure (беззащитными), нам к вам обращаться?» — с невинным видом спрашивает Дапкунайте. Лицо охранника расплывается в добродушной улыбке, похожей на ту, что появилась у Эммы, когда Ингеборга вошла в комнату, и он уходит.

Мы идем на Южный берег с его театрами, уличными мимами, скейтерами и букинистами. «Лондон — огромный и невероятно разный, — говорит Ингеборга. — Возьмем, например, только мои «рабочие» районы: есть Вест-энд, там в театре Шафтсбери я проходила свои первые пробы для спектакля «Ошибка речи»; есть
район Саутворк, к востоку отсюда, где я играла в пьесе Кевина Спейси «Клоака» в театре ОлдВик; есть Пэкхэм, неблагополучный район далеко на юго-востоке, где мы снимали фильм «Поцелуи жизни». А еще есть Найтсбридж, Челси, и все эти места — как будто разные города, с разными лицами, запахами, ритмом. Лондон — город по-настоящему многоликий, поэтому его энергия такая особенная».

Я поражена не только тем, что Ингеборга вообще знает про существование Пекхэма (действительно неблагополучного и удаленного), но и тем, что она говорит о нем без тени отвращения и ужаса и ставит на одну доску с респектабельными Вест-Эндом и Найтсбриджем (где, я подозреваю, она проводит гораздо больше времени): на это способны только редкие лондонцы, для которых то самое разнообразие, превыше территориального снобизма.

При этом идет уже четвертый час интервью, а мне так и не удалось ничего выпытать про жизнь Дапкунайте в Лондоне — даже где именно она жила или живет (это мне любопытнее всего: тут по почтовому адресу можно многое узнать о человеке). При всей своей легкости и игривости Ингеборга, как говорят в Англии, очень приватный человек: не выдает ничего личного. В какой-то момент замечаю, что вопросы давно уже задает она, а я с упоением выкладываю все про собственную жизнь, мужа англичанина и старенькую кошку. Стоит мне попытаться перевести стрелки, как она переключает мое внимание на Эмму; та взахлеб рассказывает, как вчера на открытии Игр познакомилась со своим кумиром Рупертом Гринтом из «Гарри Поттера» («Я плакала от счастья, когда с ним сфотографировалась, — это Гага (то есть Ингеборга) меня уговорила к нему подойти!» Вскоре она, правда, грустнеет и на дальнейшие вопросы отвечает односложно. «Эмма хочет есть!» — констатирует Дапкунайте, и мы идем в кафе.

На мой провокационный вопрос «Что вы думаете про местные рестораны?» (обычно все жалуются, «что в Лондоне невозможно вкусно поесть), получаю неожиданный ответ: «Ничего: я равнодушна к еде. Я не (гурман, ем, когда голодна, и не думаю об этом особенно». Мы сидим на веранде, Эмма изучает меню и расстраивается: она мечтала о пасте, которую тут, похоже, не готовят. Дапкунайте перебрасывается парой слов с официантом — и он соглашается достать спагетти. «Вот как она это делает?!» — восхищенно шепчет ассистент фотографа. Не знаю, как, но во всех ситуациях Ингеборга как будто планирует на этом своем планере: высоко, легко, все под контролем и зависит только от нее. Я уверена, что эта абсолютная легкость — видимость, что летать она устает и иногда боится; но я также уверена, что мы об этом никогда не узнаем.