AD
Анжель Либи
при участии Эрве де Шаландара
«МЕНЯ СПАСЛА СЛЕЗА»
1. Одна в ночи
ГДЕ Я?
Полная темень. Чернота абсолютная, без малейших оттенков, без проблеска света. Пугающая или успокаивающая, я не знаю. Подобное чувство я испытывала в детстве, когда пряталась в шкафу и сидела там, с одной стороны – чувствуя себя в безопасности за закрытой дверью, с другой – умирая от страха в кромешной тьме.
Я вглядываюсь изо всех сил, но все впустую, я ничего не вижу. Ничего. Кроме этой бездонной черноты. Глаза у меня открыты или закрыты? Понятия не имею. Что произошло? И это мне неизвестно. Я знаю только, что не одна: рядом кто-то быстро дышит, как запыхавшаяся собака.
Это человек? Животное?
Но отчетливее всего я ощущаю, что мне трудно дышать. Я чувствую, как на грудь давит такая тяжесть, что мне приходится сопротивляться, чтобы дышать. Тогда я расправляю грудную клетку и делаю такое невероятное усилие, что слышу, как трещат ребра. Испуганная, я замираю. Но эта тяжесть меня сжимает, и не могу же я позволить ей меня раздавить…
В этой абсолютной черноте я должна бороться, чтобы дышать. Что произошло? Как можно объяснить это? Очевидно, случилось что-то очень серьезное. Я должна все выяснить. Нужно успокоиться и подумать.
Я на своих ногах вошла в отделение «скорой помощи», это я хорошо помню. У меня раскалывалась голова, боль была такой нестерпимой, что муж вызвал «скорую», и меня привезли в больницу. Есть ли место более надежное, чем больница? И вот я в темноте. Где врачи? Где медсестры? Где Рэй? Где мои близкие? Что пытается меня раздавить? Мои ребра трещат, и я не осмеливаюсь ни покориться, ни сопротивляться.
Кажется, что это больница упала на меня.
Да, именно так: как будто произошло землетрясение, и меня засыпало тоннами обломков. И это быстрое дыхание рядом, дыхание другого живого существа, тоже попавшего в ловушку после внезапного крушения мира. Но в остальном все спокойно. Или так бывает всегда после землетрясения? Неужели это та самая тишина, которая воцаряется после грохота катастрофы?
Кажется, что это больница упала на меня. Как будто произошло землетрясение, и меня засыпало тоннами обломков.
Несомненно. После грозы тоже наступает затишье.
Странно то, что, если не считать тяжести на груди и загадочной всепоглощающей черноты, я чувствую себя хорошо. Просто отлично! Куда лучше, чем по приезде в больницу, когда меня мучила ужасная мигрень, словно тисками сжимавшая голову. Теперь голову отпустило, но сжимает грудь. Это тревожит, хотя терпеть легче. Я пытаюсь позвать кого-нибудь, но почти уверена, что не произношу ни звука.
Звенят только мои мысли. Существо рядом со мной тоже молчит. Оно не говорит, не ворчит.
Время идет. Глупо, неразумно я пытаюсь дышать, как это существо - в быстром и механическом темпе запыхавшейся собаки. Так я себя занимаю. Я себя утомляю. Тяжесть по-прежнему на месте, но я больше не пытаюсь дышать.
Тем хуже. Я сдаюсь. Я засыпаю.
Меня будят голоса. Спокойные голоса, сопровождаемые звуком шагов. Женщины, мужчины. Короткие банальные реплики. Они говорят о палатах, о пациентах.
– Ты уже все сделала в 230 палате?
Я внутренне улыбаюсь. Уф! Все в порядке. Я по-прежнему в больнице, землетрясения не было. Здание не рухнуло. И меня точно не заперли в шкафу, я лежу в палате, как обычная пациентка. Но почему меня госпитализировали? Полагаю, они заканчивают текущие дела, сейчас они подойдут ко мне, откроют мне глаза. Глаза закрыты, только и всего, как и мой рот. Однако причина этого мне неизвестна.
А если со мной что-то серьезное? Но почему? Я не попадала в аварию, у меня просто болела голова. Я здесь ненадолго. Именно поэтому лежу в одной палате с пациентом, который все время спит и впечатляюще, словно животное, дышит. Я в полусознании и, как только проснусь, смогу вернуться домой.
Кто знает, может, я еще успею на танцы!
Или мне снится сон? Это возможно.
Спрашиваешь ли себя во сне, снится ли тебе сон? Кажется, да. Но сон никогда не длится долго.
Чего они ждут? Почему не открывают мне глаза, не разжимают челюсти? Почему не заходят ко мне, а все время проходят мимо? Чего они ждут, чтобы освободить меня и все объяснить?
Снова ушли.
Я думаю, чтобы занять себя. Я отлично помню все, что произошло до того, как проснулась среди этой бесконечной ночи. Я ничего не забыла. Сценарий последних часов прокручивается в моем мозгу с точностью фильма на большом экране. С одной стороны, я рада тому, что так хорошо все помню. С другой, меня уже смутно тревожит то, что предстоит пережить.
4. Мое тело – тюрьма
ЧЕРНОТА. СНОВА. Всегда. Это полная темень, к которой я привыкаю, потому что привыкают ко всему. Это абсолютная чернота, которой мои мысли придают формы, навязывают оттенки и вносят в нее нюансы.
Шли дни. Я проснулась, но темнота не оставила меня. Знают ли они – врачи, Рэй, Кати – что я вернулась? Вокруг тишина. Я постоянно слышу это быстрое дыхание и шум приборов, я регулярно слышу голоса, но ко мне они никогда не обращаются. У меня такое ощущение, что меня игнорируют. Я присутствую, но не в полной мере. Или, вернее, я здесь, но как привидение, потому что другие этого не знают.
А вот и Рэй! Я его узнала. Он с кем-то говорил только что, обменялся фразами с женщиной. Но сейчас он рядом со мной, я это знаю. Я его чувствую. Мой муж, разумеется, здесь, он всегда будет рядом, особенно в трудные моменты. Я дрожу, меня трясет от этого. Я говорю с ним, но слышу только гвалт моих мыслей. Рэй ничего не отвечает. Рэй, любовь моя, ты слышишь меня? Ты видишь, что я дрожу? Ты чувствуешь, насколько сейчас важно наше присутствие друг для друга?
Но в мою ночь проникают лишь сдавленные рыдания.
Рэй ушел, и я совершенно потерялась. Я понимаю: то, что я чувствую, не соответствует тому, что видят окружающие. Мне кажется, что я нормальная, но это не так. Мне кажется, что я кричу, но этот крик исключительно внутренний. Мне кажется, что я шевелюсь, но я абсолютно неподвижна. Как сообщить, что со мной все в порядке? Как сказать им, чтобы они не волновались?
Где выход? Я изучаю неподвижную черноту, в которой я передвигаюсь, словно заблудшая душа, словно нематериальное существо.
Я сравниваю себя с деревом: оно не двигается, дерево, оно инертно, оно не говорит и даже не кричит, когда его рубят. И все-таки оно живет. Если бы сейчас решили разрезать меня на куски, я бы тоже не смогла протестовать.
Я сравниваю себя с деревом: оно не двигается, оно инертно, оно не говорит и даже не кричит, когда его рубят. И все-таки оно живет. Если бы сейчас решили разрезать меня на куски, я бы тоже не смогла протестовать.
Но если говорить о деревьях, то я хотела бы быть стволом, который плывет по реке. Потому что мне очень жарко. Я чувствую себя обезвоженной, высохшей. Я мечтаю о воде. Я мечтаю о шепоте фонтана, о струйке, текущей из крана. В это мгновение вода для меня - самое большое богатство. Ванна - воплощение абсолютного счастья. Я думаю о чудотворном источнике на горе Сент-Одиль около Страсбурга, о паломничестве к святой Одилии, покровительнице Эльзаса. Там наверху так прохладно, так спокойно, и там так хорошо себя чувствуешь…
Мне кажется, что я дерево, покрытое толстой корой, так как слишком хорошо понимаю: я в заключении. В собственном теле я будто в гробу. Замурованная в себе самой. Я стучусь изнутри в мою кожу, но никто не слышит.
В собственном теле я будто в гробу. Замурованная в себе самой. Я стучусь изнутри в мою кожу, но никто не слышит.
Я просто обязана подать им знак. Но я не могу ни крикнуть, ни пошевелиться. Я могу только слушать и думать. И я думаю. Я снова думаю о стволе дерева, который скользит по воде. Этот ствол преображается: впереди появляются глаза и как будто пара ноздрей. Он сужается сзади, чтобы получился хвост. Дерево превратилось в крокодила, который внезапно раскрывает пасть, и это движение сопровождается громким всплеском воды! Он хотя бы может себя защитить, если ему попытаются сделать больно. Ах, если бы я была крокодилом! Мне точно снится сон.
Вдруг я просыпаюсь.
Меня ослепляет свет.
Я вижу лишь огромное солнце. Но это же отличная новость. Солнце все еще существует! Чернота – не единственный мой горизонт. Этот свет не имеет цены. Это надежда, надежда на то, что тот туннель, в котором я оказалась, не бесконечен. Из него существует выход, раз есть свет. Есть жизнь, потому что светло.
Но занавес моих век резко опускается.
Я снова падаю в черноту.
Мужчина спросил:
– И что с этим зрачком?
Другой вздохнул, и я не услышала его ответ. Это потому, что я была занята одним: солнце, внезапно возникнувшее из ниоткуда, вдруг погасло. Оно село так же быстро, как и взошло. Моя звезда сияла всего лишь несколько секунд. Это наверняка был офтальмолог. Он поднял одно веко и направил в зрачок свет своей лампы, а потом опустил веко.
Возможно ли, чтобы он ничего не увидел? Что он не рассмотрел мою встревоженную душу? Мою душу, которая кричит, плачет и зовет на помощь?
Он не мог не заметить проблеска жизни в глубине моего глаза. Он не мог решить, что я всего лишь мертвое дерево, которое не заслуживает даже того, чтобы его бросили в реку.
9. Мне выбирают гроб
РЭЙ И КАТИ ОТОШЛИ ОТ МОЕЙ КРОВАТИ. Я их больше не слышу, я их больше не чувствую. Но знаю, что они недалеко. Их голоса еще доносятся до меня, слабо, с перерывами. Они в углу палаты или в коридоре. Разговаривают с врачом. Они ждут, что их утешат, дадут капельку надежды. Но они получат совершенно противоположное.
То, о чем я сейчас расскажу, я не слышала из тюрьмы моего тела. К счастью! Эта боль стала бы последней. Она бы меня доконала. Движение ножниц, которое перерезало бы пуповину с жизнью.
Пятница, конец дня. Всего четыре дня спустя после моего приезда в больницу. Рэй и Кати разговаривают с врачом-реаниматологом. Это он устроил мне «сосковый тест». Врач по привычке окружен своими «придворными». Для него все ясно. Уже.
Мои муж и дочь не сводят с него глаз.
И с губ реаниматолога срываются холодные слова:
– Нужно подумать о том, чтобы отключить ее.
Медсестры шокированы. Они бледнеют, у них потерянный вид. У Рэя и Кати такое ощущение, словно из их вен вытекла вся кровь.
Рэю удается сказать:
– Прошу прощения?
– Надежды больше нет. В организме ничего не функционирует, кроме сердца.
Никто не реагирует. Никто не задается вопросами. Никто не удивляется: почему он так категоричен и почему так скор на решения? Откуда этот окончательный вердикт, когда ничего не сделано, не предприняты никакие попытки? Почему не дать время появиться надежде? Укрепиться? Надежда - это слабый огонек свечи, которому угрожает ветер. Ее нужно трепетно защищать сложенными домиком ладонями, хранить ее, как сокровище. Но тут на нее будто дунули со всей силой, чтобы не осталось никакой неопределенности! Дунули так, будто требовалось разжечь горячие угли или кучу холодного пепла, лишь бы не мучиться с ночником. К дьяволу сложности, к дьяволу «может быть»! Все так просто, когда уже решено, как должно быть.
Мой муж и моя дочь ошеломлены.
Иногда эмоциональная нагрузка настолько велика, что способность размышлять оказывается словно под анестезией. Врач - это тот, кто знает. Он сказал, значит, это правда, значит, так и есть на самом деле. Это не обсуждается как королевский указ, как божественное откровение. Приговор готов, остается только пережить его.
Реаниматолог все-таки проявляет капельку человечности. Он отводит Рэя в сторону и доверительно говорит с ним. Врач дает моему мужу совет как другу, горя которого страшатся:
– Знаете ли, вам следовало бы предпринять некоторые шаги. Легче сделать это до, а не после.
– Шаги? Вы хотите сказать… Для похорон?
Врач кивает, как ему кажется, с понимающим видом. Потом он уходит в сопровождении молчащих придворных.
Рэй и Кати едва осмеливаются бросить последний взгляд на мое похожее на статую тело, прежде чем принять решение. Они механически идут по коридорам, спускаются по лестнице. Они молчат. Что они могут сказать друг другу? Их способности к размышлению спят.
Они выходят из больницы, идут по улицам и набережным Страсбурга. Жизнь за пределами больницы прекрасна. Горожане смешиваются с туристами на террасах кафе. По реке плывут корабли со счастливыми фотографами, которые охотятся за голубями и красными геранями на фоне голубого неба. Мои муж и дочь пешком пересекают центр города, даже не замечая этого, не чувствуя радости лета. Они приходят в нашу квартиру в Шильтигейме, проделав путь в четыре километра. Они совершенно забыли, что приехали в больницу на автомобиле, и что «Рено» так и остался стоять на парковке.
Мои муж и дочь пешком приходят домой, проделав путь в четыре километра. Они совершенно забыли, что приехали в больницу на автомобиле, и что «Рено» так и остался стоять на парковке.
На другой день – в субботу утром – Рэй вооружается страшной отвагой.
– Я должен сделать это сейчас. Я не могу оставить это Кати.
Он направляется к главной улице нашего города. Там одна за другой следуют вывески похоронных контор. До этого дня он не отдавал себе отчета в том, что их так много. Рэй осторожно идет вперед.
Он разглядывает витрину первой конторы. «Нашей дорогой мамочке» написано на куске мрамора с изображением птицы.
Его глаза наполняются слезами.
– Это невозможно!
Мужайся… Он собирается войти, но видит, что внутри ждет женщина. Рэй меняет решение. Он отказывается от своих намерений и уходит.
Рэй продолжает идти по улице.
Он оказывается перед другой вывеской.
На этот раз Рэй толкает дверь одним движением, не раздумывая.
Его встречают тепло, радушно. Очень профессионально. Эти люди привыкли. Рэй позволяет им подсказывать ему. Мужу советуют модель, подходящую для кремации. Он выбирает «гроб из светлого дуба, обитый белым шелком». Он выбирает цвет роз. На улицу Рэй выходит ошалевший, в руках у него бумага, с которой он не знает, что делать. В квартиру он с ней не возвращается. Он «забывает» ее в багажнике машины.
Этот документ я найду намного позже. Я захочу его прочесть. Какая жена еще может похвастаться тем, что знает, как муж решил обставить ее похороны? Я попытаюсь обратить все в шутку.
Я скажу ему:
– Это хорошо, мой дорогой, ты отлично все сделал!
Но у Рэя не будет настроения шутить:
– Это самое трудное, что мне приходилось делать в жизни! Я от всей души надеюсь, что тебе никогда не придется делать это для меня.
И потом, поколебавшись немного, мы решили выбросить бумагу в мусорное ведро, этот арендный договор на мой вечный покой. Есть слишком неприятные сувениры, чтобы оставлять их у себя. Даже в глубине ящика, даже в багажнике машины.
Есть слишком неприятные сувениры, чтобы оставлять их у себя. Даже в глубине ящика, даже в багажнике машины.
К концу выходных шок от новостей и от визита в похоронную контору ослабевает. Эффект анестезии рассеивается. Рэй и Кати приходят в себя после моральной травмы, полученной в больнице. Незаметно обескураженность сменяется решимостью и несогласием. Они звонят друзьям и близким, рассказывают о своих ужасных эмоциях в последние часы. Они рассказывают все, не утаивая ни одной детали. Все в ужасе. Но не все подавлены. Многие возмущаются, удивляются, задаются вопросами.
Кати разговаривает с крестной своей дочери Мелани. Эта женщина – врач и дочь врача.
И очевидное становится ясным.
– Это невозможно, – делает вывод Рэй. – Так не делается! Не может один врач, будь он даже реаниматологом, принимать такое решение! Никого не отключают так просто! Не так быстро!
Этот ужасный приговор не выносят с такой легкостью. В силу вступает закон, решение должно быть коллегиальным, должны быть согласны и врачи, и семья, необходим протокол точных исследований.
И в понедельник готовый к борьбе Рэй снова толкает дверь в отделение реанимации. Когда он встречается с врачом, их разговор складывается совершенно иначе, чем в пятницу. Рэй больше не в положении ученика перед всесильным врачом. Теперь он диктует условия.
– Мы никогда не согласимся на то, чтобы Анжель отключили! Никогда, вы слышите? А с вами все просто: я не хочу, чтобы вы даже дотрагивались до нее!
Человек науки не спорит. Он исчезает. Как будто был согласен с этим в глубине души.
В этот день Рэй у моей постели одновременно спокоен и мобилизован. Он убежден в своей правоте. Я в этом не сомневаюсь, когда чувствую, как его рука сжимает мою. Когда слышу, как его серьезный голос осмеливается произнести несколько нежных слов. Моя судьба снова изменилась. Я спасена, потому что мои любимые отказались меня покинуть.
при участии Эрве де Шаландара
«МЕНЯ СПАСЛА СЛЕЗА»
1. Одна в ночи
ГДЕ Я?
Полная темень. Чернота абсолютная, без малейших оттенков, без проблеска света. Пугающая или успокаивающая, я не знаю. Подобное чувство я испытывала в детстве, когда пряталась в шкафу и сидела там, с одной стороны – чувствуя себя в безопасности за закрытой дверью, с другой – умирая от страха в кромешной тьме.
Я вглядываюсь изо всех сил, но все впустую, я ничего не вижу. Ничего. Кроме этой бездонной черноты. Глаза у меня открыты или закрыты? Понятия не имею. Что произошло? И это мне неизвестно. Я знаю только, что не одна: рядом кто-то быстро дышит, как запыхавшаяся собака.
Это человек? Животное?
Но отчетливее всего я ощущаю, что мне трудно дышать. Я чувствую, как на грудь давит такая тяжесть, что мне приходится сопротивляться, чтобы дышать. Тогда я расправляю грудную клетку и делаю такое невероятное усилие, что слышу, как трещат ребра. Испуганная, я замираю. Но эта тяжесть меня сжимает, и не могу же я позволить ей меня раздавить…
В этой абсолютной черноте я должна бороться, чтобы дышать. Что произошло? Как можно объяснить это? Очевидно, случилось что-то очень серьезное. Я должна все выяснить. Нужно успокоиться и подумать.
Я на своих ногах вошла в отделение «скорой помощи», это я хорошо помню. У меня раскалывалась голова, боль была такой нестерпимой, что муж вызвал «скорую», и меня привезли в больницу. Есть ли место более надежное, чем больница? И вот я в темноте. Где врачи? Где медсестры? Где Рэй? Где мои близкие? Что пытается меня раздавить? Мои ребра трещат, и я не осмеливаюсь ни покориться, ни сопротивляться.
Кажется, что это больница упала на меня.
Да, именно так: как будто произошло землетрясение, и меня засыпало тоннами обломков. И это быстрое дыхание рядом, дыхание другого живого существа, тоже попавшего в ловушку после внезапного крушения мира. Но в остальном все спокойно. Или так бывает всегда после землетрясения? Неужели это та самая тишина, которая воцаряется после грохота катастрофы?
Кажется, что это больница упала на меня. Как будто произошло землетрясение, и меня засыпало тоннами обломков.
Несомненно. После грозы тоже наступает затишье.
Странно то, что, если не считать тяжести на груди и загадочной всепоглощающей черноты, я чувствую себя хорошо. Просто отлично! Куда лучше, чем по приезде в больницу, когда меня мучила ужасная мигрень, словно тисками сжимавшая голову. Теперь голову отпустило, но сжимает грудь. Это тревожит, хотя терпеть легче. Я пытаюсь позвать кого-нибудь, но почти уверена, что не произношу ни звука.
Звенят только мои мысли. Существо рядом со мной тоже молчит. Оно не говорит, не ворчит.
Время идет. Глупо, неразумно я пытаюсь дышать, как это существо - в быстром и механическом темпе запыхавшейся собаки. Так я себя занимаю. Я себя утомляю. Тяжесть по-прежнему на месте, но я больше не пытаюсь дышать.
Тем хуже. Я сдаюсь. Я засыпаю.
Меня будят голоса. Спокойные голоса, сопровождаемые звуком шагов. Женщины, мужчины. Короткие банальные реплики. Они говорят о палатах, о пациентах.
– Ты уже все сделала в 230 палате?
Я внутренне улыбаюсь. Уф! Все в порядке. Я по-прежнему в больнице, землетрясения не было. Здание не рухнуло. И меня точно не заперли в шкафу, я лежу в палате, как обычная пациентка. Но почему меня госпитализировали? Полагаю, они заканчивают текущие дела, сейчас они подойдут ко мне, откроют мне глаза. Глаза закрыты, только и всего, как и мой рот. Однако причина этого мне неизвестна.
А если со мной что-то серьезное? Но почему? Я не попадала в аварию, у меня просто болела голова. Я здесь ненадолго. Именно поэтому лежу в одной палате с пациентом, который все время спит и впечатляюще, словно животное, дышит. Я в полусознании и, как только проснусь, смогу вернуться домой.
Кто знает, может, я еще успею на танцы!
Или мне снится сон? Это возможно.
Спрашиваешь ли себя во сне, снится ли тебе сон? Кажется, да. Но сон никогда не длится долго.
Чего они ждут? Почему не открывают мне глаза, не разжимают челюсти? Почему не заходят ко мне, а все время проходят мимо? Чего они ждут, чтобы освободить меня и все объяснить?
Снова ушли.
Я думаю, чтобы занять себя. Я отлично помню все, что произошло до того, как проснулась среди этой бесконечной ночи. Я ничего не забыла. Сценарий последних часов прокручивается в моем мозгу с точностью фильма на большом экране. С одной стороны, я рада тому, что так хорошо все помню. С другой, меня уже смутно тревожит то, что предстоит пережить.
4. Мое тело – тюрьма
ЧЕРНОТА. СНОВА. Всегда. Это полная темень, к которой я привыкаю, потому что привыкают ко всему. Это абсолютная чернота, которой мои мысли придают формы, навязывают оттенки и вносят в нее нюансы.
Шли дни. Я проснулась, но темнота не оставила меня. Знают ли они – врачи, Рэй, Кати – что я вернулась? Вокруг тишина. Я постоянно слышу это быстрое дыхание и шум приборов, я регулярно слышу голоса, но ко мне они никогда не обращаются. У меня такое ощущение, что меня игнорируют. Я присутствую, но не в полной мере. Или, вернее, я здесь, но как привидение, потому что другие этого не знают.
А вот и Рэй! Я его узнала. Он с кем-то говорил только что, обменялся фразами с женщиной. Но сейчас он рядом со мной, я это знаю. Я его чувствую. Мой муж, разумеется, здесь, он всегда будет рядом, особенно в трудные моменты. Я дрожу, меня трясет от этого. Я говорю с ним, но слышу только гвалт моих мыслей. Рэй ничего не отвечает. Рэй, любовь моя, ты слышишь меня? Ты видишь, что я дрожу? Ты чувствуешь, насколько сейчас важно наше присутствие друг для друга?
Но в мою ночь проникают лишь сдавленные рыдания.
Рэй ушел, и я совершенно потерялась. Я понимаю: то, что я чувствую, не соответствует тому, что видят окружающие. Мне кажется, что я нормальная, но это не так. Мне кажется, что я кричу, но этот крик исключительно внутренний. Мне кажется, что я шевелюсь, но я абсолютно неподвижна. Как сообщить, что со мной все в порядке? Как сказать им, чтобы они не волновались?
Где выход? Я изучаю неподвижную черноту, в которой я передвигаюсь, словно заблудшая душа, словно нематериальное существо.
Я сравниваю себя с деревом: оно не двигается, дерево, оно инертно, оно не говорит и даже не кричит, когда его рубят. И все-таки оно живет. Если бы сейчас решили разрезать меня на куски, я бы тоже не смогла протестовать.
Я сравниваю себя с деревом: оно не двигается, оно инертно, оно не говорит и даже не кричит, когда его рубят. И все-таки оно живет. Если бы сейчас решили разрезать меня на куски, я бы тоже не смогла протестовать.
Но если говорить о деревьях, то я хотела бы быть стволом, который плывет по реке. Потому что мне очень жарко. Я чувствую себя обезвоженной, высохшей. Я мечтаю о воде. Я мечтаю о шепоте фонтана, о струйке, текущей из крана. В это мгновение вода для меня - самое большое богатство. Ванна - воплощение абсолютного счастья. Я думаю о чудотворном источнике на горе Сент-Одиль около Страсбурга, о паломничестве к святой Одилии, покровительнице Эльзаса. Там наверху так прохладно, так спокойно, и там так хорошо себя чувствуешь…
Мне кажется, что я дерево, покрытое толстой корой, так как слишком хорошо понимаю: я в заключении. В собственном теле я будто в гробу. Замурованная в себе самой. Я стучусь изнутри в мою кожу, но никто не слышит.
В собственном теле я будто в гробу. Замурованная в себе самой. Я стучусь изнутри в мою кожу, но никто не слышит.
Я просто обязана подать им знак. Но я не могу ни крикнуть, ни пошевелиться. Я могу только слушать и думать. И я думаю. Я снова думаю о стволе дерева, который скользит по воде. Этот ствол преображается: впереди появляются глаза и как будто пара ноздрей. Он сужается сзади, чтобы получился хвост. Дерево превратилось в крокодила, который внезапно раскрывает пасть, и это движение сопровождается громким всплеском воды! Он хотя бы может себя защитить, если ему попытаются сделать больно. Ах, если бы я была крокодилом! Мне точно снится сон.
Вдруг я просыпаюсь.
Меня ослепляет свет.
Я вижу лишь огромное солнце. Но это же отличная новость. Солнце все еще существует! Чернота – не единственный мой горизонт. Этот свет не имеет цены. Это надежда, надежда на то, что тот туннель, в котором я оказалась, не бесконечен. Из него существует выход, раз есть свет. Есть жизнь, потому что светло.
Но занавес моих век резко опускается.
Я снова падаю в черноту.
Мужчина спросил:
– И что с этим зрачком?
Другой вздохнул, и я не услышала его ответ. Это потому, что я была занята одним: солнце, внезапно возникнувшее из ниоткуда, вдруг погасло. Оно село так же быстро, как и взошло. Моя звезда сияла всего лишь несколько секунд. Это наверняка был офтальмолог. Он поднял одно веко и направил в зрачок свет своей лампы, а потом опустил веко.
Возможно ли, чтобы он ничего не увидел? Что он не рассмотрел мою встревоженную душу? Мою душу, которая кричит, плачет и зовет на помощь?
Он не мог не заметить проблеска жизни в глубине моего глаза. Он не мог решить, что я всего лишь мертвое дерево, которое не заслуживает даже того, чтобы его бросили в реку.
9. Мне выбирают гроб
РЭЙ И КАТИ ОТОШЛИ ОТ МОЕЙ КРОВАТИ. Я их больше не слышу, я их больше не чувствую. Но знаю, что они недалеко. Их голоса еще доносятся до меня, слабо, с перерывами. Они в углу палаты или в коридоре. Разговаривают с врачом. Они ждут, что их утешат, дадут капельку надежды. Но они получат совершенно противоположное.
То, о чем я сейчас расскажу, я не слышала из тюрьмы моего тела. К счастью! Эта боль стала бы последней. Она бы меня доконала. Движение ножниц, которое перерезало бы пуповину с жизнью.
Пятница, конец дня. Всего четыре дня спустя после моего приезда в больницу. Рэй и Кати разговаривают с врачом-реаниматологом. Это он устроил мне «сосковый тест». Врач по привычке окружен своими «придворными». Для него все ясно. Уже.
Мои муж и дочь не сводят с него глаз.
И с губ реаниматолога срываются холодные слова:
– Нужно подумать о том, чтобы отключить ее.
Медсестры шокированы. Они бледнеют, у них потерянный вид. У Рэя и Кати такое ощущение, словно из их вен вытекла вся кровь.
Рэю удается сказать:
– Прошу прощения?
– Надежды больше нет. В организме ничего не функционирует, кроме сердца.
Никто не реагирует. Никто не задается вопросами. Никто не удивляется: почему он так категоричен и почему так скор на решения? Откуда этот окончательный вердикт, когда ничего не сделано, не предприняты никакие попытки? Почему не дать время появиться надежде? Укрепиться? Надежда - это слабый огонек свечи, которому угрожает ветер. Ее нужно трепетно защищать сложенными домиком ладонями, хранить ее, как сокровище. Но тут на нее будто дунули со всей силой, чтобы не осталось никакой неопределенности! Дунули так, будто требовалось разжечь горячие угли или кучу холодного пепла, лишь бы не мучиться с ночником. К дьяволу сложности, к дьяволу «может быть»! Все так просто, когда уже решено, как должно быть.
Мой муж и моя дочь ошеломлены.
Иногда эмоциональная нагрузка настолько велика, что способность размышлять оказывается словно под анестезией. Врач - это тот, кто знает. Он сказал, значит, это правда, значит, так и есть на самом деле. Это не обсуждается как королевский указ, как божественное откровение. Приговор готов, остается только пережить его.
Реаниматолог все-таки проявляет капельку человечности. Он отводит Рэя в сторону и доверительно говорит с ним. Врач дает моему мужу совет как другу, горя которого страшатся:
– Знаете ли, вам следовало бы предпринять некоторые шаги. Легче сделать это до, а не после.
– Шаги? Вы хотите сказать… Для похорон?
Врач кивает, как ему кажется, с понимающим видом. Потом он уходит в сопровождении молчащих придворных.
Рэй и Кати едва осмеливаются бросить последний взгляд на мое похожее на статую тело, прежде чем принять решение. Они механически идут по коридорам, спускаются по лестнице. Они молчат. Что они могут сказать друг другу? Их способности к размышлению спят.
Они выходят из больницы, идут по улицам и набережным Страсбурга. Жизнь за пределами больницы прекрасна. Горожане смешиваются с туристами на террасах кафе. По реке плывут корабли со счастливыми фотографами, которые охотятся за голубями и красными геранями на фоне голубого неба. Мои муж и дочь пешком пересекают центр города, даже не замечая этого, не чувствуя радости лета. Они приходят в нашу квартиру в Шильтигейме, проделав путь в четыре километра. Они совершенно забыли, что приехали в больницу на автомобиле, и что «Рено» так и остался стоять на парковке.
Мои муж и дочь пешком приходят домой, проделав путь в четыре километра. Они совершенно забыли, что приехали в больницу на автомобиле, и что «Рено» так и остался стоять на парковке.
На другой день – в субботу утром – Рэй вооружается страшной отвагой.
– Я должен сделать это сейчас. Я не могу оставить это Кати.
Он направляется к главной улице нашего города. Там одна за другой следуют вывески похоронных контор. До этого дня он не отдавал себе отчета в том, что их так много. Рэй осторожно идет вперед.
Он разглядывает витрину первой конторы. «Нашей дорогой мамочке» написано на куске мрамора с изображением птицы.
Его глаза наполняются слезами.
– Это невозможно!
Мужайся… Он собирается войти, но видит, что внутри ждет женщина. Рэй меняет решение. Он отказывается от своих намерений и уходит.
Рэй продолжает идти по улице.
Он оказывается перед другой вывеской.
На этот раз Рэй толкает дверь одним движением, не раздумывая.
Его встречают тепло, радушно. Очень профессионально. Эти люди привыкли. Рэй позволяет им подсказывать ему. Мужу советуют модель, подходящую для кремации. Он выбирает «гроб из светлого дуба, обитый белым шелком». Он выбирает цвет роз. На улицу Рэй выходит ошалевший, в руках у него бумага, с которой он не знает, что делать. В квартиру он с ней не возвращается. Он «забывает» ее в багажнике машины.
Этот документ я найду намного позже. Я захочу его прочесть. Какая жена еще может похвастаться тем, что знает, как муж решил обставить ее похороны? Я попытаюсь обратить все в шутку.
Я скажу ему:
– Это хорошо, мой дорогой, ты отлично все сделал!
Но у Рэя не будет настроения шутить:
– Это самое трудное, что мне приходилось делать в жизни! Я от всей души надеюсь, что тебе никогда не придется делать это для меня.
И потом, поколебавшись немного, мы решили выбросить бумагу в мусорное ведро, этот арендный договор на мой вечный покой. Есть слишком неприятные сувениры, чтобы оставлять их у себя. Даже в глубине ящика, даже в багажнике машины.
Есть слишком неприятные сувениры, чтобы оставлять их у себя. Даже в глубине ящика, даже в багажнике машины.
К концу выходных шок от новостей и от визита в похоронную контору ослабевает. Эффект анестезии рассеивается. Рэй и Кати приходят в себя после моральной травмы, полученной в больнице. Незаметно обескураженность сменяется решимостью и несогласием. Они звонят друзьям и близким, рассказывают о своих ужасных эмоциях в последние часы. Они рассказывают все, не утаивая ни одной детали. Все в ужасе. Но не все подавлены. Многие возмущаются, удивляются, задаются вопросами.
Кати разговаривает с крестной своей дочери Мелани. Эта женщина – врач и дочь врача.
И очевидное становится ясным.
– Это невозможно, – делает вывод Рэй. – Так не делается! Не может один врач, будь он даже реаниматологом, принимать такое решение! Никого не отключают так просто! Не так быстро!
Этот ужасный приговор не выносят с такой легкостью. В силу вступает закон, решение должно быть коллегиальным, должны быть согласны и врачи, и семья, необходим протокол точных исследований.
И в понедельник готовый к борьбе Рэй снова толкает дверь в отделение реанимации. Когда он встречается с врачом, их разговор складывается совершенно иначе, чем в пятницу. Рэй больше не в положении ученика перед всесильным врачом. Теперь он диктует условия.
– Мы никогда не согласимся на то, чтобы Анжель отключили! Никогда, вы слышите? А с вами все просто: я не хочу, чтобы вы даже дотрагивались до нее!
Человек науки не спорит. Он исчезает. Как будто был согласен с этим в глубине души.
В этот день Рэй у моей постели одновременно спокоен и мобилизован. Он убежден в своей правоте. Я в этом не сомневаюсь, когда чувствую, как его рука сжимает мою. Когда слышу, как его серьезный голос осмеливается произнести несколько нежных слов. Моя судьба снова изменилась. Я спасена, потому что мои любимые отказались меня покинуть.