AD
Я росла в семье, скорее, суеверной, чем верующей, однако придающей огромное значение ритуалам и внешним признакам религиозности. И потому почти каждое воскресенье меня будили в пять часов утра, повязывали на голову платок и везли в храм на важное мероприятие. Мероприятие называлось «причастие», и взрослые говорили про него «таинство».
Смысл происходящего я по малолетству понимала туго. Вставать с петухами ненавидела. А больше всего, вы не поверите, страдала не от того даже, что придется много часов провести неподвижно, стоя на ногах, а от понимания, что мне не дадут еды. Это называлось «говеть».
Смысл происходящего я по малолетству понимала туго. Вставать с петухами ненавидела. А больше всего, вы не поверите, страдала не от того даже, что придется много часов провести неподвижно, стоя на ногах, а от понимания, что мне не дадут еды. Это называлось «говеть».
Говеть следовало с самого вечера субботы: запрещалось есть «скоромное» и «соблазнительное». Скоромное бы ладно, какой ребенок будет страдать, что ему не дали кипяченого молока или борща на косточке. А вот лишаться «соблазнительного», как то конфет, варенья и бутерброда с шоколадным маслом, что во времена моего детства считалось «городским» деликатесом, было больно.
В ночь с субботы на воскресенье мне частенько снились розы - кремовые розы на бисквитном торте. Просыпаясь, я вспоминала этот сон и грустила еще больше, поскольку знала: еда будет еще нескоро. Встаешь в пять, идешь на службу, причастие, если повезет, часов в одиннадцать.
После него, «во избежание скверны», мне не позволяли есть тоже - до самого обеда. «Яблоко нельзя, от него огрызок, - объясняла бабушка. - Сливу нельзя, от нее косточка. Конфету нельзя, вечно ты фантики облизываешь, а это после причастия грех». То есть, теоретически «вкушать» сразу после причастия было уже можно, но список запрещенного был такой внушительный, что уследить, как бы я не слупила чего недозволенного, не было никакой возможности. Поэтому запретили все. Во избежание.
После него, «во избежание скверны», мне не позволяли есть тоже - до самого обеда. «Яблоко нельзя, от него огрызок, - объясняла бабушка. - Сливу нельзя, от нее косточка. Конфету нельзя, вечно ты фантики облизываешь, а это после причастия грех». То есть, теоретически «вкушать» сразу после причастия было уже можно, но список запрещенного был такой внушительный, что уследить, как бы я не слупила чего недозволенного, не было никакой возможности. Поэтому запретили все. Во избежание.
Однажды я стащила с книжной полки новенькую, явно не зачитанную до дыр брошюру про воспитание детей. Там было черным по белому написано, что ребенку моего возраста необходимо питаться по режиму, не менее четырех раз в день, и как минимум половина приемов пищи должна включать горячее блюдо.
- Читать умеешь, - сказали взрослые, когда я поделилась с ними этой бесценной информацией от Минздрава СССР. - Большая стала.
И только я подумала, что теперь, возможно, воскресные и праздничные - да, кроме воскресений были ведь еще и многочисленные религиозные праздники! - голодовки останутся в прошлом, как мне сообщили: раз я большая, то в утро причастия должна отказаться не только от еды, но и от воды. Ни есть, в общем, ни пить.
И только я подумала, что теперь, возможно, воскресные и праздничные - да, кроме воскресений были ведь еще и многочисленные религиозные праздники! - голодовки останутся в прошлом, как мне сообщили: раз я большая, то в утро причастия должна отказаться не только от еды, но и от воды. Ни есть, в общем, ни пить.
Вы скажете, что это смешно: подумаешь, поголодать несколько часов, это даже полезно. Но попробуйте объяснить это шестилетнему организму, который растет. И попробуйте не пить хотя бы часа три, особенно если все это время вы находитесь в жарко натопленном помещении, полном людей. И при этом стоите на ногах. И отчаянно хотите спать. И еще у вас от рождения низкое давление, но вы об этом не знаете и потому боитесь пожаловаться на головокружение, тошноту и «мушки» в глазах. Потому что если у ребенка в храме «мушки», то с этим ребенком что-то не так, возможно, этого ребенка надо «на отчитку» и - бинго! - «говеть».
AD
AD
Не знаю, сколько бы это продолжалось и к чему привело, если бы однажды я не потеряла сознание прямо в храме. Конечно, бабушка испугалась. Всю степень ее испуга я поняла через несколько минут, когда оказалась на церковном крыльце, и бабушка в сердцах сказала: ты что это делаешь, а ну прекрати, я что матери твоей скажу??
- Бога забыли! - поддержала ее чья-то чужая бабушка, а для меня просто злющая бабка. - Вот и рОдят сирых и болезных.
Свидетелем этой возмутительно безбожной сцены стал выходящий на молебен батюшка. Дело было к Троице, и молебны с освящением воды проходили на улице, «в ограде». Он спросил, что случилось, пощупал мой лоб и уточнил, ела ли я что-нибудь.
- Нет, - отрапортовала бабушка. - Только от причастия, куда есть-то. Скоро обедать.
У батюшки стало такое лицо, что бабушка испугалась больше чем когда я свалилась к ее ногам. За давностью лет мне уже не вспомнить дословно, как именно он объяснил собравшимся взрослым их неправоту, но «из ума выжили» в память врезалось. Общий смысл речи сводился к тому, что ребенок должен нормально есть и нормально спать, иначе немудрено и уморить младенца!
- Так ей скоро семь, - оправдалась бабушка. - Отрок почти.
- Накорми дитя, Прасковья, - устало вздохнув, сказал батюшка. - И не таскай ее к причастию каждую неделю. Отведи к врачу, вон она у вас бледная и худая какая.
Свидетелем этой возмутительно безбожной сцены стал выходящий на молебен батюшка. Дело было к Троице, и молебны с освящением воды проходили на улице, «в ограде». Он спросил, что случилось, пощупал мой лоб и уточнил, ела ли я что-нибудь.
- Нет, - отрапортовала бабушка. - Только от причастия, куда есть-то. Скоро обедать.
У батюшки стало такое лицо, что бабушка испугалась больше чем когда я свалилась к ее ногам. За давностью лет мне уже не вспомнить дословно, как именно он объяснил собравшимся взрослым их неправоту, но «из ума выжили» в память врезалось. Общий смысл речи сводился к тому, что ребенок должен нормально есть и нормально спать, иначе немудрено и уморить младенца!
- Так ей скоро семь, - оправдалась бабушка. - Отрок почти.
- Накорми дитя, Прасковья, - устало вздохнув, сказал батюшка. - И не таскай ее к причастию каждую неделю. Отведи к врачу, вон она у вас бледная и худая какая.
Суровость батюшки возымела действие, и у меня началась совсем другая жизнь. Меня больше не заставляли говеть и не запрещали пить воду. Отныне мне, как «болящей отроковице», дозволялось спать во время ранней службы на церковном сундуке величиной с дом, стоящем в приделе. Есть конфеты с «кануна», то есть поминального стола. Залезать на старую огромную липу у дома священника. Бегать и даже рисовать цветными мелками на бетонных дорожках церковного двора. То есть, вести себя как нормальный здоровый ребенок.
Я была довольна, и батюшка, кажется тоже. По крайней мере, он больше не говорил «Прасковья, ты выжила из ума». Но знаете, кто был недоволен? Моя семья.
Не высказывая этого публично, они, тем не менее, абсолютно искренне считали, что это какой-то неправильный батюшка. Отступивший от православия, дающий многовато воли. Даже вот ботинки носит, а не сапоги, как полагается настоящему батюшке.
Я была довольна, и батюшка, кажется тоже. По крайней мере, он больше не говорил «Прасковья, ты выжила из ума». Но знаете, кто был недоволен? Моя семья.
Не высказывая этого публично, они, тем не менее, абсолютно искренне считали, что это какой-то неправильный батюшка. Отступивший от православия, дающий многовато воли. Даже вот ботинки носит, а не сапоги, как полагается настоящему батюшке.
- Он добрый, - однажды выступила я.
- Он добрый, а на том свете мне за твои грехи отвечать! - разозлилась мать. - Добрый он, а в аду за тебя гореть мне!
- Он добрый, а на том свете мне за твои грехи отвечать! - разозлилась мать. - Добрый он, а в аду за тебя гореть мне!
Я не стала спрашивать, почему это она непременно окажется в аду - из-за меня. Гораздо интереснее было другое: взрослые, которые всегда и во всем ссылались на религию, вдруг страшно невзлюбили, можно сказать, официального представителя этой самой религии, когда он велел им делать то, чего они делать не хотели.
Ответ на этот вопрос, слишком сложный для ребенка, я узнала много лет спустя.
Власть. Все дело в этом.
Ответ на этот вопрос, слишком сложный для ребенка, я узнала много лет спустя.
Власть. Все дело в этом.
Родители обладают абсолютной властью над ребенком. Они могут заставить его переживать поистине ужасные вещи вроде женского обрезания или бинтования ног. Они могут искалечить его, превратить в физическую и эмоциональную развалину. Они могут использовать его как угодно для решения любых собственных проблем - материальных, сексуальных, экзистенциальных. И религия для них всего лишь удобное оправдание собственных действий.
AD
AD
В случаях, когда речь идет об абсолютной власти, религиозные авторитеты никакие, получается, не авторитеты. Они бессильны. Они не могут защитить ребенка от родительского всевластия. А если попытаются - значит, они и сами неправильные, «небожественные», еретики, отступники, и слушать их нечего.
Тот батюшка из моего детства - он пытался. А сколько таких, кто даже и не попробует, потому что уверен, что дитя есть собственность того, кто его родил? Сколько таких, для кого ребенок вовсе не человек, а лишь бессловесная и бесправная заготовка, из которой можно и нужно вылепить того, кто станет полезен и безопасен?
Тот батюшка из моего детства - он пытался. А сколько таких, кто даже и не попробует, потому что уверен, что дитя есть собственность того, кто его родил? Сколько таких, для кого ребенок вовсе не человек, а лишь бессловесная и бесправная заготовка, из которой можно и нужно вылепить того, кто станет полезен и безопасен?
Журналист Алла Боголепова
И сколько родителей, которые готовы изувечить своих детей в угоду собственным страхам, обычаям и убеждениям. И не говорите мне, что, отводя дочь на обрезание, мать думает о ее благе.
Нет. Если она о ком и думает, то только о себе. Что она сама через это прошла. Что так будет легче найти хорошего зятя. Что девочка точно «не принесет в подоле». Что семью будут уважать. Что не придется, в конце концов, греть в аду за ею же придуманные грехи ребенка.
Нет. Если она о ком и думает, то только о себе. Что она сама через это прошла. Что так будет легче найти хорошего зятя. Что девочка точно «не принесет в подоле». Что семью будут уважать. Что не придется, в конце концов, греть в аду за ею же придуманные грехи ребенка.
Калечащие, уродующие, наносящие психический и физический ущерб ритуалы, которым подвергают ребенка - это не вопрос религии, медицины или общественных дискуссий. Это вопрос, который должен лежать в сфере уголовного права.
И плевать по каким соображениям родители запретили переливание крови ребенку - это покушение на убийство, преднамеренное. Плевать, почему несовершеннолетней девочке насильно сделали клиторэктомию - это умышленное причинение тяжкого вреда здоровью. Обсуждать такие ситуации должны не религиозные или общественные деятели, а юристы. И не в интернете, а в суде.
