И потом я отвечаю: ну что он, что он. Он относится ко мне как пищевой алкоголик к свиной отбивной с жареной картошкой, как наркоман из общества анонимных – к дозе героина. Он начинает каждое утро словами: я наркозависим, и я чист четыреста восемнадцать дней; он ест котлеты из шпината и салат из моркови с фенхелем, у него здоровый образ жизни, бассейн, тренажерный зал, нордик уокинг и так далее. И ему нравятся котлеты из шпината, и он горд четырьмястами восемнадцатью чистыми днями, и он хранит в специальной ажурной коробочке одиночную сигарету, следующую после последней, выкуренной. Хорошие, достойные дни, все четыреста восемнадцать, и тут друзья приглашают его в украинский ресторан, должник расплачивается ампулами морфина гидрохлорида, вот они, стеклянные, лежат, сияют в электрическом свете.
И вот он доедает этот малиновый борщ, а к борщу пампушки, черный хлеб и сало, сало. А потом – утка, или что там готовят украинцы, много еды. И вот он уже ночью скрипит дверцей холодильника, и тягает колбасу, и селедку из банки, и сыр, и сверху все это майонезом, и на часах половина третьего, и скоро как бы уже и просыпаться пора, и он смотрит на свое отражение в крышке кастрюли из нержавеющей стали, и он несчастен. Он несчастен, ведь завтра в кругу своих анонимных товарищей он вынужден будет произносить следующее: я наркозависим, и вчера я сорвался. И вот он, покачиваясь от горя, идет прочь от холодильника, ненавидя себя. И вот он прячет глаза от членов семьи, вновь напяливает все эти кофты с длинными рукавами, потому что за четыреста восемнадцать дней утратил навык колоться в свод стопы - а вот и нет, как выясняется. Ничего не утратил, руки помнят, и он скрипит зубами, с мукой отправляясь в дивный трип, и пол приятно холодит босые ноги, остро согнутые в коленях.
Когда он смотрит, когда он молчит, я предельно ясно понимаю, что больше всего на свете он мечтает освободиться от меня, прополоскать рот, проветрить помещение, и бежать свой кросс, и плыть свой заплыв, и получить приз в виде котлеты из шпината и бутыли минеральной воды, без газа.
И потом она говорит: блин, а что делать-то?
И потом я говорю: а как бы поступила ты?
Наталья Апрелева
И вот он доедает этот малиновый борщ, а к борщу пампушки, черный хлеб и сало, сало. А потом – утка, или что там готовят украинцы, много еды. И вот он уже ночью скрипит дверцей холодильника, и тягает колбасу, и селедку из банки, и сыр, и сверху все это майонезом, и на часах половина третьего, и скоро как бы уже и просыпаться пора, и он смотрит на свое отражение в крышке кастрюли из нержавеющей стали, и он несчастен. Он несчастен, ведь завтра в кругу своих анонимных товарищей он вынужден будет произносить следующее: я наркозависим, и вчера я сорвался. И вот он, покачиваясь от горя, идет прочь от холодильника, ненавидя себя. И вот он прячет глаза от членов семьи, вновь напяливает все эти кофты с длинными рукавами, потому что за четыреста восемнадцать дней утратил навык колоться в свод стопы - а вот и нет, как выясняется. Ничего не утратил, руки помнят, и он скрипит зубами, с мукой отправляясь в дивный трип, и пол приятно холодит босые ноги, остро согнутые в коленях.
Когда он смотрит, когда он молчит, я предельно ясно понимаю, что больше всего на свете он мечтает освободиться от меня, прополоскать рот, проветрить помещение, и бежать свой кросс, и плыть свой заплыв, и получить приз в виде котлеты из шпината и бутыли минеральной воды, без газа.
И потом она говорит: блин, а что делать-то?
И потом я говорю: а как бы поступила ты?
Наталья Апрелева